Римская кровь - Стивен Сейлор

Я сделал то, за чем пришел, и поспешил прочь; оказавшись за голубой шторой, я шумно перевел дыхание. Сделав вдох, я затаился, прислушиваясь к звуку приглушенных голосов, доносившихся из противоположного конца коридора. Один из голосов принадлежал Тирону.

Я пересек коридор и приблизился к тонкой желтой занавеске. Второй голос был голосом молодой женщины — деревенским, но не лишенным изысканности. Она произнесла несколько приглушенных слов, затем тяжело задышала и застонала.

Я тотчас все понял.

Следовало бы удалиться, но вместо этого я подступил еще ближе к занавеске и прижался лицом к тонкой желтой ткани. А я-то подумал, что это мне предназначался ее сбивающий с толку, соблазнительный взгляд, что это ради меня она замешкалась в комнате, что адресатом ее безмолвного послания был я. Но все это время она смотрела сквозь меня, как будто я был прозрачным. Это Тирон, стоявший позади меня, был адресатом ее взора, послания, приглашения.

Их голоса звучали глухо и неразборчиво шагах в десяти от меня. Я едва различал слова.

— Мне здесь не нравится, — говорила она. — Здесь воняет.

— Но это единственная комната поблизости от уборной. Если хозяин начнет искать меня, я должен быть рядом…

— Хорошо, хорошо.

Дыхание ее было затрудненным. До меня доносились звуки любовной борьбы. Я отдернул краешек занавески и заглянул в комнату.

Это была небольшая кладовая, освещаемая единственным окном у самого потолка. Белый свет клубился в комнате, но, казалось, был не способен ее заполнить. В густом, спертом воздухе кружились пылинки. Среди коробок, корзин и мешков передо мной мелькнула обнаженная плоть Тирона. Его тонкая хлопковая туника была задрана и прижата к спине цепкими пальцами девушки. Он отступал и судорожно вонзался в нее, подчиняясь древнему безошибочному ритму.

Их слитые в поцелуе лица были скрыты густой черной тенью. Девушка была обнажена. Кто мог подумать, что под бесполым платьем, бесформенной грудой лежавшим на полу, скрывались сладострастные линии тела и головокружительно белая кожа, блестящая и упругая, точно гипс, увлажненная потом в жаркой, душной комнате. Ее тело сверкало, словно натертое маслом, отвечая телу Тирона: она прижималась к нему, извивалась и странным судорожным движением припадала к стене, точно змея, корчащаяся на горячей мостовой.

— Скоро, — прошептал Тирон глухим, задыхающимся голосом, который я нипочем бы не узнал: этот голос принадлежал не свободному или рабу, но животному, зверю, телу.

Девушка крепко обхватила его ягодицы руками и запрокинула голову. Высоко вздымалась ее грудь.

— Не спеши, — прошептала она.

— Нет, скоро, меня будут ждать…

— Тогда помни, ты обещал, как в прошлый раз — не в меня — не то отец…

— Сейчас! — Тирон издал протяжный стон.

— Не в меня! — прошипела девушка. Ее пальцы вонзились в нежную кожу его бедер, отталкивая их от себя. Тирон отпрянул, затем снова подался вперед, навалившись на свою подругу. Соскальзывая вниз, он прижался лицом к ее щеке, к шее, к грудям. Он поцеловал ее пупок и коснулся языком сверкающих капелек семени на гладкой коже ее живота. Обняв ее бедра, он спрятал лицо у нее между ног.

Я смотрел на ее наготу, залитую нежным, размытым светом. Только лицо ее было скрыто тенью. Ее тело было само совершенство: оно дышало здоровьем и изяществом, бледностью и безупречностью своих форм напоминая густые сливки. Не женщина и не девочка, но девушка, в которой пробуждается женственность, освободившаяся от невинности, но еще не тронутая временем.

Внезапно я почувствовал себя таким же нагим, как и девушка. Я подался назад. Тонкая желтая занавеска беззвучно сомкнулась и подернулась легкой рябью, как будто по коридору пробежал случайный ветерок.

Глава восьмая

— Так они занимались этим прямо там, в доме той богачки, прямо под носом у его хозяина? Вот это да!

— Нет, Бетесда, прямо у меня под носом.

Я отставил кубок и посмотрел в небо. Городское зарево затмевало мелкие звезды, но яркие большие созвездия отчетливо мерцали в теплом вечернем воздухе. Далеко на западе неясно вырисовывалась гряда грозовых облаков, напоминавших стражу, выставленную устроившимся на ночлег войском. Я откинулся на ложе, закрыл глаза и вслушался в тишину сада, во все его укромные звуки: тихое потрескивание факела, стрекотание сверчка у пруда, громкое урчание Баст, трущейся о ножку стола. Я слышал нежный звон тарелок и легкие шаги Бетесды, удаляющейся в дом. Кошка последовала за ней, урчание на мгновение стало громче, а затем растворилось в тишине.

Бетесда возвратилась. Я слышал шуршание ее платья, затем ощутил ее присутствие, когда она присоединилась ко мне на ложе. Моя голова погрузилась во что-то мягкое, затем ее ласковые руки подняли меня и уложили лицом на колени. Еще один груз плюхнулся в изножье кровати. Горячая шерсть потерлась о мои босые ноги: я не услышал, а скорее почувствовал громкое довольное урчание кошки, вдоволь полакомившейся из моей тарелки.

— Еда не понравилась тебе, хозяин? Ты почти ничего не ел. — Бетесда нежно прикоснулась к моим вискам.

— Все было очень вкусно, — солгал я. — У меня нет аппетита из-за жары. И еще из-за всех сегодняшних хождений.

— Тебе не следует так много ходить в такую жару. Пусть эта богачка наймет для тебя носилки.

Я пожал плечами. Бетесда погладила мою шею и горло. Я поймал ее руку и коснулся ее пальцев губами.

— Такие мягкие и гладкие. Ты так много работаешь, Бетесда, — я корю тебя за леность, но я не такой дурак, чтобы самому в это верить, — и все же ты следишь за своими ладонями: они у тебя нежные, как у весталки.

— Мать меня кое-чему научила. В Египте даже последняя нищенка умеет ухаживать за своим телом и оставаться красавицей. Совсем не так, как эти римлянки, — даже с закрытыми глазами я видел, что на ее лице было написано презрение и высокомерие. — Они накладывают мази и краску на лица так, будто покрывают строительным раствором кирпичи.

— Римлянам недостает вкуса, — согласился я. — И изящества. Особенно женщинам. Римляне слишком разбогатели, чересчур быстро. Это грубый и пошлый народ, который владеет миром. Когда-то у них были хотя бы приличные манеры. Думаю, что некоторые римляне еще не совсем их утратили.

— Такие, как ты?

Я рассмеялся:

— Нет, не такие. У меня нет ни манер, ни денег. Все, что я имею — это женщина, кошка и дом, и я едва могу их содержать. Я имел в виду Цицерона.

— В твоем описании он совершенно заурядный.

— Да, Бетесда, Цицерону нечем тебя заинтересовать.

— Но мальчик…

— Нет, Бетесда, Руф Мессала слишком молод даже на твой вкус и к тому же слишком богат.

— Я говорила о рабе, который приходил тебя звать к своему хозяину. О том, которого ты видел с девушкой. Как он выглядел без одежды?

Я пожал плечами:

— Я почти его не видел. По крайней мере, не те части его тела, которые могли бы тебя заинтересовать.

— А может быть, ты не знаешь, какие части могут меня заинтересовать.

— Может, и нет.

Лежа с закрытыми глазами, я снова увидел, как они вжимаются в стену, неистово движутся навстречу друг другу, содрогаются, повинуясь ритму, исключающему их из всего остального мира. Рука Бетесды скользнула мне под тунику и нежно погладила мою грудь.

— Что было потом? Не говори, что их схватили, или мне будет очень грустно.

— Нет, их не схватили.

— Ты дал понять мальчику, что видел их?

— Нет. Я пошел по коридору и застал Цицерона и Руфа в саду вместе с Цецилией Метеллой. Все трое выглядели очень мрачно. Мы немного поговорили. Вскоре пришел Тирон. На его лице было написано подобающее случаю смущение. Цицерон ничего не сказал, и никто ни о чем не догадался.

— Разумеется, нет. Они думают, что знают так много, а он должен знать так мало, ведь он всего лишь раб. Ты бы очень удивился, если бы узнал, чем могут заниматься рабы, не попадаясь хозяевам.

Прядь ее волос упала мне на щеку. Я потерся о нее лицом, вдыхая запахи хны и трав:

— Я очень бы удивился, Бетесда?

— Нет. Не ты. Тебя ничто не удивляет.

— Это потому, что я по природе подозрителен. Благодарение богам за это.

Баст громко урчала у моих ног. Я упирался плечом в бедро Бетесды.

— Ты так устал, — сказала она нежно. — Хочешь, я спою?

— Да, Бетесда, спой что-нибудь тихое и успокаивающее. Спой что-нибудь на языке, которого я не понимаю.

Ее чистый, глубокий голос был подобен неподвижной воде. Я никогда не слышал эту песню прежде, и хотя я не понимал в ней ни слова, я знал, что это колыбельная. Наверно, эту песню когда-то пела ее мать. Я задремал на ее коленях и отстраненно следил за картинами вселяющего ужас насилия, встающими у меня перед глазами. Картины были неестественно живыми, но какими-то смутными, как будто я разглядывал их сквозь толстый осколок цветного стекла. Я видел пьяных гладиаторов, и бальзамировщиков, и утреннюю резню на улице, и раскрасневшееся от возбуждения лицо Тирона. Я видел проулок и старика, которого избивают подкараулившие его разбойники. Я видел нагого человека, связанного и бичуемого, которого забрасывают экскрементами, зашивают в мешок вместе с животными и живьем сбрасывают в Тибр.