Ради тебя одной - Иосиф Гольман

– В больнице, Леонид Сергеевич, – поправил его гость. – В больнице. Больничка – в зоне. А у нас, нормальных людей, больницы и госпитали. – При воспоминании о медицине лицо Прохорова нахмурилось.

«Скорей бы ты сдох, тебя ж дважды уже шунтировали!» – помечтал Блондин, но отвлекаться побоялся.

– Потом он зашел ко мне, – с натугой продолжил Закржевский. Начиналось самое опасное.

– Что просил? Денег? – дал подсказку гость. Было бы славно согласиться, но Блондин с опаской посмотрел на пепельницу и сказал правду:

– Нет. Он потребовал фотографии Али Семеновой. Все из-за нее, стервы! – сорвался Закржевский.

– Спокойнее, Леонид Сергеевич, – утихомирил его Прохоров. – Ты отдал?

– Не сразу, – затаив дыхание, ответил тот. Поверит или не поверит? – Он сломал мне челюсть, бил. Я терпел долго.

– Зачем? – вкрадчиво спросил гость. – Она же шлюха!

– Из-за вас, – пошел ва-банк Блондин. – Я обещал ее вам. Я боялся нарушить данное обещание.

– Это верно, – усмехнулся Прохоров. – Данные мне обещания лучше не нарушать. Помнишь, ты обещал найти ее для меня?

– Но еще есть пять дней! – ухватился за соломинку Блондин.

– А тебе хватит пяти дней? – участливо спросил гость.

Блондин явственно почувствовал холодок смерти на своем лице. «Отовраться, отмазаться как угодно и бежать. Все бросить и бежать куда глаза глядят».

– Хватит, – отважно сказал он. – Ее ищут все мои люди.

– Ну, если твои люди ищут, тогда я спокоен, – улыбнулся Прохоров. – А фотки-то все-таки отдал? Не выдержала душа поэта?

– Он мне руку в шредер сунул! – выкрикнул Блондин, показывая культю, на которой уже вновь проступило бледно-розовое пятно.

– Из-за фоток так страдать? – усмехнулся Прохоров. И вдруг лицо его стало стальным. – Что ты еще ему отдал, сука?

– Ничего… – прошептал ошеломленный Блондин. Он явственно ощутил позыв внизу живота и понял, что не сможет долго сопротивляться Жабе.

– Константин, – позвал страшный гость своего помощника. Тот явился немедленно, как будто ждал под дверью. – Константин, – уже вновь спокойно сказал Прохоров. – Сдается мне, этот молодой человек что-то от меня скрывает.

– Нет, нет! – с ужасом перебил его Закржевский, сам же чувствуя, что говорит неубедительно, что Жабий взгляд пронизывает его до самого нутра.

– Леонид Сергеевич, – мягко сказал Прохоров. – Мне очень важно знать правду. – Он снова взял его за раненую руку, но не сделал больно, наоборот, ласково ее погладил. Тем страшнее были его слова: – Ты сделал что-то ужасное, Леонид Сергеевич. Тебе все равно умирать. Но я тебя прошу: скажи все как было. Умрешь спокойно. Боли не будет, обещаю.

«Конец», – понял Блондин. Про Жабу не зря говорили, что он гипнотизирует жертв.

Нет, надо стряхнуть это наваждение! Не убивают за фотки с голыми бабами!

– Анатолий Алексеевич, – собрав в кулак всю волю, начал Блондин. – Если надо, умру. Но я сделал только то, что сделал. В пакете были фото Али. И мои, – тяжело, после паузы, добавил он.

– Ты ж обещал никому ее не давать, – спокойно сказал Жаба. – Только для меня.

– Так оно и было, – как можно тверже сказал Блондин. Слава богу, это была правда. – После вас я ее ни разу не трогал.

– Верю. А почему фото не уничтожил?

– Забыл. – Вот теперь Закржевский соврал. Не забыл. Просто ему, после того как Аля стала недоступна, доставляло огромное удовольствие вспоминать, обновляя впечатления разглядыванием фото.

– А теперь не верю, – холодно сказал Прохоров. – Вердикт таков: ты что-то скрываешь. Что – не знаю. Узнаю через пять минут. – И, уже обращаясь к Константину: – Придется тебе поработать со шредером. Ночной гость был тонким психологом, – улыбнулся Жаба.

Константин, не задавая вопросов, схватил несчастного и потащил к аппарату. Блондин пытался вырваться, но его здоровая рука, зажатая, как в тисках, уже была прижата к дисковым ножам.

– Включаем? – спросил Прохоров.

– Господи, за что так? Я ничего не знаю!

– Включаем, – сказал Прохоров.

– Он взял у меня кассету! – выкрикнул Блондин, прежде чем потерять сознание.

– Ты сказал про кассету, – напомнил гость после того, как истязуемый пришел в себя. Палача Константина в комнате уже не было, но жертве было предельно ясно, что он обречен. Ответ на вопрос «Жить или не жить?» уже есть. Обсуждается лишь вопрос «Как умереть?». Неожиданно Блондин почувствовал, что безудержный страх прошел. Он не знал, что Константин перед уходом уколол его специальным составом, подавляющим и волю, и эмоции. Впрочем, Блондин и так был уже сломлен.

– Что было на кассете? – повторил вопрос Прохоров.

– Аля.

– А еще кто? – спросил гость, теперь уже и сам начиная ощущать ужас.

– Вы, – почти спокойно ответил Блондин.

– Как ты посмел… – зашелся в крике Прохоров, вскакивая из глубокого кресла. Губы его посинели, глаза затуманились, он мешком осел обратно.

– Извините, – тупо сказал Блондин.

В комнату вбежал Константин, в одной руке таблетки, в другой – стакан с водой.

– Укол, – прошептал сильно побледневший Прохоров. Помощник стянул с него пиджак, закатал рукав и, смазав место укола проспиртованной ваткой, ввел ему в плечо содержимое шприц-дозы. Все это лежало наготове в длинной плоской коробочке в кармане у Константина.

Через несколько минут Прохорову стало легче.

– Сейчас поедем, – сказал он Константину.

– А с этим что будем делать? – показал тот на отрешенно сидящего прямо на полу Блондина.

– Ты же все слышал. – Жаба указал пальцем на крошечный микрофон в лацкане своего пиджака.

– Конечно, – подтвердил помощник.

– Как выдоишь его, верни обратно. Его все должны видеть. Он уедет сам.

– Конечно, – еще раз подтвердил помощник.

Блондин безучастно уставился прямо перед собой, по-видимому, даже не понимая сути разговора.

– Все, поехали! – самостоятельно выбираясь из кресла, прежним твердым голосом сказал Константину Прохоров. – Теперь у нас с тобой будет много дел!

А проходя мимо сидящего на полу Блондина, не удержался и пнул его ногой:

– Сука!

И столько было злобы в его голосе, что даже Константин, не первый год работавший в этом «бизнесе», невольно поежился.

10. Велегуров, Аля

Подмосковье

Камин у шефа не слишком красив, но дело свое знает: быстро – даже, пожалуй, слишком быстро – сжирает сосновые дощечки, оставшиеся от строительства бани. Света не включаю, так романтичнее. Я придавливаю ногой очередную с треском выскочившую искру. Это и не искра даже, а маленький сгусток горящей смолы: по крайней мере гаснет он не сразу.

Предусмотрительный шеф перед зевом камина постелил большой медный лист, так что искры падают не на деревянный пол. Но лучше бы он купил березовых дров, чем топить обрезками хвойной вагонки: хорошие руки нашли бы им более достойное применение.

Так. Получается, что я как бы упрекаю шефа в бесхозяйственности. Что уж тогда говорить про мои руки, всю сознательную жизнь занимавшиеся отнюдь не созиданием? Пока они орудовали винтовкой или, как позавчера, вольфрамовой дубинкой, шеф хоть дачу строил. Да и агентство его худо-бедно, но работает. Так что, пожалуй, мой шеф оправдан. Иначе это было бы верхом неблагодарности: сижу на его даче, у его камина, который топлю его дровами. И его же критикую.

Я поменял позицию: устал сидеть на корточках. Да и камин разгорелся серьезно, уже не требуя пристального внимания. Я подтащил здоровенное кресло, сосланное на дачу по старости, выровнял его дощечкой по горизонту – одного колесика не хватает – и размечтался, глядя в колышущиеся желтые языки. Вот отобьемся от этой Жабы, Алька в меня влюбится, нарожаем детей, будем жить-поживать и добра наживать. А что: даже жмот главбух проголосовал за прибавление мне зарплаты. Это Ивлиев поделился новостями с верхов.

Пытаюсь настроить себя на хорошее, как настоятельно рекомендовал Марк Лазаревич, да что-то не получается. Меня основательно тревожит эта Жаба. А своей интуиции я привык доверять.

Огонь в камине слегка поутих, и по зимнему времени это сразу чувствуется: дача хоть и бревенчатая, но все же дача. Я встаю, беру в углу еще охапку обрезков и кидаю их в камин. Пламя почти мгновенно раскочегарилось, загудело даже, а тепло пошло такое, что пришлось отодвинуть кресло.

На память приходят строки неведомого поэта, вычитанные недавно из взятой у шефа книжки:

Я сижу и смотрю в огонь.Жадно лижут его языкиВетви, брошенные рукоюТой, что любит меня с тоски.

Дальше не помню. У шефа в кабинете хранится много книжек со стихами, он всех приобщает. Я никогда раньше поэзией не увлекался, а тут почему-то взял. Интересно, любит ли меня Алька? Или ей просто некуда деваться? А если полюбит, то не с тоски ли? Мы же с ней оба ущербные.

Дверь открылась, и в клубах холодного воздуха в комнату вошла моя принцесса.

– Баня готова, – сообщила она. – Только давай по очереди, а?