Солнечные часы с кукушкой - Надежда Николаевна Герман

по пояс в траве босиком без дороги бежать.

Чтоб вернуться туда, где песочницы, старые санки…

Где заброшено детство. Но места того не узнать.

Может, жить, не считать отмелькавшие дни за потери?

А за окнами ночь. А за окнами слякоть и град.

Уходя от себя, даже если не хлопаешь дверью

(чтоб не щёлкнул замок!), всё равно не вернёшься назад…

«…Из липких пут земного притяженья…»

…Из липких пут земного притяженья —

к холодной звёздной сини небосвода,

туда, где простирается свобода

от радости свободного полета

до пустоты свободного паденья.

Но счастье – в обретении иного:

вдыхая запах жареной картошки,

беспечно греть у очага земного

и крылья, и озябшие ладошки.

«Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства…»

Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства:

учёные – рабы трёхмерного пространства —

обходят стороной (чтоб лбы не расшибить!)

опасные углы, задачки без решенья…

Замечено: закон земного притяженья,

что воли не даёт и вяжет по рукам,

чревато нарушать, как правила движенья.

Но ни один закон не писан дуракам.

Дождусь, когда уснут. Прильну к оконной раме,

и прямо из окна – по лунному лучу…

И стану там сидеть (на месяце, с ногами)

пока не надоест и сколько захочу.

Оттуда – всё равно: тоска или простуда.

Оттуда у меня на всё особый взгляд.

Мне доктор прописал: простая вера в чудо,

когда душа болит – полезнее, чем яд!

Миф о зеркале

У зеркала

Оно похоже на меня?

А может, я лишь отраженье?

Двойник, как вор средь бела дня,

ворует каждое движенье.

Один хозяин – два лица.

Две равно надоевших рожи

так омерзительно похожи —

как два сиамских близнеца!

Неразделённая тоска,

но лишь умноженная скука

в лице пожизненного друга

найти смертельного врага.

Как гладиатор перед боем

(здесь не арена – западня,

подстроенная нам обоим!),

двойник глазами ест меня.

Рука черкать черновики

привыкла. И одним движением

разделается с наваждением:

дзинь! – и на мелкие куски.

Чтоб всё с нуля. Как в первый раз.

По полю белому. Сначала.

Смеётся зеркало устало

осколками знакомых глаз.

И ещё о зеркалах

А зеркала в парадных залах,

как изощрённое жюри,

меня оценят на два балла…

ну, в лучшем случае – на три

из десяти. Как взгляд удава,

сосредоточенный на мне,

блестит тяжелая оправа

(сожрать меня – святое право!)

И я стекаю по стене…

О, ты, искрящаяся бездна

венецианского стекла!

Ты мне моё укажешь место.

Я ухожу. И, если честно,

люблю другие зеркала.

Они пылятся на комодах.

Они нас помнят с оных дней.

Они давно не смыслят в модах,

но искра божья в нас, уродах,

им всё дороже, всё видней.

И наша боль. И неудачи.

И каждый вздох. И каждый взгляд.

Когда смеёмся или плачем —

в глаза нам смотрят по-собачьи:

всё понимают и молчат.

«Но, может быть, и я права…»

Но, может быть, и я права,

как был прав идущий справа?

Так Пифагор имел бы право

четыре разделить на два!

Так пуля целится в висок.

Так джинн надеется на чудо,

в застенках тесного сосуда

пожизненный мотая срок.

Так отдыхают корабли,

когда, как мертвые дельфины,

среди камней и ржавой тины

гниют под солнцем на мели.

Но, может быть, и у меня

есть право на занозу в сердце:

упасть и в голос разреветься

ничком в траве средь бела дня?

И это даже не вопрос,

а просто кораблекрушенье,

и незачем просить прощенье

за то, что жизнь наперекос…

Отречение

На дне полуночи – свеча.

Туман вдоль берега залива.

Мне кто-то грустно обещал:

пока петух не прокричал —

я трижды отрекусь трусливо…

…Пока из облака журавль

мне посылает крик протяжный,

спалит синица (ей не жаль!)

мой старый парусник бумажный.

Она привыкла жечь моря,

как непристойные картины:

холодный берег… якоря

лежат в плевках солёной тины…

причалы… ржавые мосты…

в таверне – грязь, матросы грубы…

От нарисованной мечты

я отрекусь, кусая губы.

…Когда в кромешной пустоте

плеснёт испуганно зарница,

увижу: берега не те —

не Родина, не заграница…

И я продам за три рубля,

изнанкой вывернув наружу…

я в Елисейские поля

пущу стреноженную душу…

прочту до корочки Псалтырь,

и, вздернув белый флаг на рее,

я отрекусь…

Так в монастырь

идут скопцы и лицедеи.

…Мне епитимья – десть слов

промямлить в рифму, без запинки,

про горизонта смутный зов

(так зазывают на поминки).

Я не смогу… Я скину с плеч

ярмо божественного дара.

Я до утра успею сжечь

следы душевного пожара:

пусть, от удушия хрипя,

вопят обугленные строчки…

Я отрекаюсь от себя,

как пьяница от винной бочки.

В рассветном сумраке свеча

чадит, как четверть парохода.

Петух ещё не прокричал.