Солнечные часы с кукушкой - Надежда Николаевна Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтоб вернуться туда, где песочницы, старые санки…
Где заброшено детство. Но места того не узнать.
Может, жить, не считать отмелькавшие дни за потери?
А за окнами ночь. А за окнами слякоть и град.
Уходя от себя, даже если не хлопаешь дверью
(чтоб не щёлкнул замок!), всё равно не вернёшься назад…
«…Из липких пут земного притяженья…»
…Из липких пут земного притяженья —
к холодной звёздной сини небосвода,
туда, где простирается свобода
от радости свободного полета
до пустоты свободного паденья.
Но счастье – в обретении иного:
вдыхая запах жареной картошки,
беспечно греть у очага земного
и крылья, и озябшие ладошки.
«Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства…»
Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства:
учёные – рабы трёхмерного пространства —
обходят стороной (чтоб лбы не расшибить!)
опасные углы, задачки без решенья…
Замечено: закон земного притяженья,
что воли не даёт и вяжет по рукам,
чревато нарушать, как правила движенья.
Но ни один закон не писан дуракам.
Дождусь, когда уснут. Прильну к оконной раме,
и прямо из окна – по лунному лучу…
И стану там сидеть (на месяце, с ногами)
пока не надоест и сколько захочу.
Оттуда – всё равно: тоска или простуда.
Оттуда у меня на всё особый взгляд.
Мне доктор прописал: простая вера в чудо,
когда душа болит – полезнее, чем яд!
Миф о зеркале
У зеркала
Оно похоже на меня?
А может, я лишь отраженье?
Двойник, как вор средь бела дня,
ворует каждое движенье.
Один хозяин – два лица.
Две равно надоевших рожи
так омерзительно похожи —
как два сиамских близнеца!
Неразделённая тоска,
но лишь умноженная скука
в лице пожизненного друга
найти смертельного врага.
Как гладиатор перед боем
(здесь не арена – западня,
подстроенная нам обоим!),
двойник глазами ест меня.
Рука черкать черновики
привыкла. И одним движением
разделается с наваждением:
дзинь! – и на мелкие куски.
Чтоб всё с нуля. Как в первый раз.
По полю белому. Сначала.
Смеётся зеркало устало
осколками знакомых глаз.
И ещё о зеркалах
А зеркала в парадных залах,
как изощрённое жюри,
меня оценят на два балла…
ну, в лучшем случае – на три
из десяти. Как взгляд удава,
сосредоточенный на мне,
блестит тяжелая оправа
(сожрать меня – святое право!)
И я стекаю по стене…
О, ты, искрящаяся бездна
венецианского стекла!
Ты мне моё укажешь место.
Я ухожу. И, если честно,
люблю другие зеркала.
Они пылятся на комодах.
Они нас помнят с оных дней.
Они давно не смыслят в модах,
но искра божья в нас, уродах,
им всё дороже, всё видней.
И наша боль. И неудачи.
И каждый вздох. И каждый взгляд.
Когда смеёмся или плачем —
в глаза нам смотрят по-собачьи:
всё понимают и молчат.
«Но, может быть, и я права…»
Но, может быть, и я права,
как был прав идущий справа?
Так Пифагор имел бы право
четыре разделить на два!
Так пуля целится в висок.
Так джинн надеется на чудо,
в застенках тесного сосуда
пожизненный мотая срок.
Так отдыхают корабли,
когда, как мертвые дельфины,
среди камней и ржавой тины
гниют под солнцем на мели.
Но, может быть, и у меня
есть право на занозу в сердце:
упасть и в голос разреветься
ничком в траве средь бела дня?
И это даже не вопрос,
а просто кораблекрушенье,
и незачем просить прощенье
за то, что жизнь наперекос…
Отречение
На дне полуночи – свеча.
Туман вдоль берега залива.
Мне кто-то грустно обещал:
пока петух не прокричал —
я трижды отрекусь трусливо…
…Пока из облака журавль
мне посылает крик протяжный,
спалит синица (ей не жаль!)
мой старый парусник бумажный.
Она привыкла жечь моря,
как непристойные картины:
холодный берег… якоря
лежат в плевках солёной тины…
причалы… ржавые мосты…
в таверне – грязь, матросы грубы…
От нарисованной мечты
я отрекусь, кусая губы.
…Когда в кромешной пустоте
плеснёт испуганно зарница,
увижу: берега не те —
не Родина, не заграница…
И я продам за три рубля,
изнанкой вывернув наружу…
я в Елисейские поля
пущу стреноженную душу…
прочту до корочки Псалтырь,
и, вздернув белый флаг на рее,
я отрекусь…
Так в монастырь
идут скопцы и лицедеи.
…Мне епитимья – десть слов
промямлить в рифму, без запинки,
про горизонта смутный зов
(так зазывают на поминки).
Я не смогу… Я скину с плеч
ярмо божественного дара.
Я до утра успею сжечь
следы душевного пожара:
пусть, от удушия хрипя,
вопят обугленные строчки…
Я отрекаюсь от себя,
как пьяница от винной бочки.
В рассветном сумраке свеча
чадит, как четверть парохода.
Петух ещё не прокричал.
