Дневник гения - Сальвадор Дали

10 мая

Я пребываю в состоянии интеллектуального подъема, все мои желания исполняются. Литургическая коррида начинает обретать реальные черты. Все интересуются ею. Отважные священники отплясывают вокруг быка в соответствии с иберийским эстетическим ритуалом боя быков. Самое любопытное заключается в замещении обычного кругового движения быка движением вертикальным, осуществляемым с помощью автожира — совершенно мистического инструмента, черпающего энергию из самого себя, о чем свидетельствует его название. Чтобы сообщить зрелищу максимум опустошительной динамической энергии, автожир увлекает тушу быка ввысь, скажем, в горы Монсеррат, где ее растерзают орлы, завершив тем самым невиданную прежде псевдолитургическую корриду.

Добавлю, что сообразно далиниевскому варианту оформления боевого ринга за contrabarrera должны быть скрыты штаны, принимающие разнообразные формы, напоминающие главным обра2зом очертания кишечника. Штаны надуваются под давлением мощной струи горячего скисшего молока. Ипостась испанского мистицизма из бездны субмарины Нарцисса Монтуриоля[30] возносится на геликоптере к небесам.

11 мая

Ежегодно, в обязательном порядке, меня навещает какой-нибудь молодой человек, интересующийся моими делами. Пришедшему в это утро я сказал: "Чтобы обрести прочную репутацию в обществе, будучи наделенным талантом, стоит уже в юности нанести резкий удар по его устоям. Нужно также, подобно мне, быть снобом.

Эта черта была мне свойственна уже в детские годы. Я восхищался высшим обществом, которое для меня олицетворяла леди Урсула Маттас. Она была родом из Аргентины, я был влюблен в нее главным образом за то, что она носила шляпу (в моей семье шляпы не носили) и жила на втором этаже. По мере взросления мой снобизм уже не ограничивался вторым этажом. Сам я всегда стремился жить на самых престижных этажах. Когда я приехал в Париж, мною овладела навязчивая идея попасть в дома, которых, как мне представлялось, я был достоин. Как-то меня в такой дом пригласили, и мое тщеславие было удовлетворено подобно тому, как болезнь начинает проходить, едва доктор ступает на порог дома. Позднее я, правда, очень редко наносил визиты в те дома, куда меня приглашали. А уж если я отправлялся куда-нибудь, то устраивал скандал, который тут же привлекал ко мне внимание, после чего я мгновенно исчезал. Но для меня снобизм, особенно в сюрреалистический период был по сути своеобразной тактикой, ибо, кроме Рене Кревеля, только меня принимали в свете. Для других сюрреалистов этот круг был недоступен, их там не принимали. Находясь среди них, я мог вскочить и заявить: "Мне нужно в город на званный обед", заставляя их теряться в догадках и позже узнать (хотя все становилось известно на следующий же день, и в каком-то смысле было даже лучше, что новости доходили до них через третьих лиц), что я обедал, к примеру, у Фоссиньи-Люсинь или в семействе, общество которого они считали "запретным плодом", поскольку туда их не приглашали. Как только я приехал в теперешний свой дом, я начал пользоваться другой формой снобизма, еще более вызывающей.Я мог, например, сказать: "Я уйду сразу после кофе. Мне нужно встретиться с сюрреалистами", которых я представлял как группу, более труднодоступную, чем аристократы, чем все, кого они знали, ибо сюрреалисты посылали мне оскорбительные письма, считали представителей высшего света ничего не понимающими идиотами. В то время снобизмом считалось сказать что-нибудь неожиданное для всех: "Я собираюсь на Плас Бланка, там у меня очень важная встреча с сюрреалистами". Это производило огромное впечатление. С одной стороны, я был в обществе людей, которым было крайне любопытно, что я иду туда, куда они пойти не могут, а с другой — сюрреалисты. Что же до меня, то я всегда бывал в тех местах, где те или другие оказаться не могли. Снобизм заключался в способности поставить одних в такое положение, в которым другие быть не могли что приводило к тому, что, находясь рядом, те и другие ощущали собственную неполноценность. Во всех вариантах человеческих отношений всегда кроется возможность для абсолютного владения ситуацией. Это, собственно, и было моей тактикой по отношению к сюрреалистам. Стоит добавить вот что: я не принимал участия в обычных сплетнях и не знал, кто с кем в каких отношениях. Подобно комедийному актеру Гарри Лэндону, я всегда направлялся именно туда, куда ходить не следовало. Высший свет был сердит на Лопеза из-за меня и фильма "Золотой век". Все знали, что аристократы ссорились и не признавали друг друга по этой причине. Я же, Дали, невозмутимо продолжал наносить визиты в высшем свете, а после всего направлялся к Лопезам, ничего не ведая об этих взаимных недовольствах, а если я почему-либо знал о них, то не придавал им ни малейшего значения. Это напоминало конфликт между Коко Шанель и Эльзой Скиапарелли, которые учинили целую гражданскую войну из-за моды. Я завтракал с первой, приходил на чай ко второй, а вечером снова ужинал с первой. И это подняло водоворот злобы. Я из той редкой породы людей, что существуют в самых парадоксальных условиях, совершенно закрытых по отношению друг к другу, и кто внедряется в них, когда вздумается. Я поступал так из чистого снобизма, причем по отношению к самым высоким кругам.

Глаза юноши, слушавшего меня, округлились, как у рыбы. "Что еще вы хотите узнать?" — спросил я.

"Ваши усы. Они не стали длиннее по сравнению с первым днем, когда я видел вас?"

"Длина их постоянно колеблется, они не бывают одинаковыми даже два дня подряд. Сейчас они не совсем в порядке, так как у меня не было времени ими заняться из-за вашего прихода. Я еще не начинал работать. Мне еще нужно по-настоящему проснуться".

Поразмыслив, я подумал, что эти слова слишком банальны для Дали, что вызвало во мне чувство неудовлетворенности, которое подтолкнуло меня к уникальному изобретению, я сказал: "Подождите".

И вышел, чтобы приклеить к кончикам усов два волокнистых овощных отростка. У этих отростков странное свойство скручиваться и раскручиваться. Вернувшись, я продемонстрировал свое изобретение гостю: я изобрел усы-радары.

12 мая

Критика — занятие высшего порядка. Оно достойно только гениев. Только я могу написать памфлет о критике, ибо я изобрел параноико-критический метод. И я написал его.[31] Но и в нем, как в этом дневнике моей "Тайной жизни", я сказал далеко не все и оставил в резерве часть взрывоопасных гранатов, а если бы меня, к примеру, спросили, кто самая посредственная личность из известных мне людей, я бы ответил: это Кристиан Зервос. Если бы мне сказали, что все цвета Матисса дополнительные, я бы подтвердил, что это правда, что все они вполне соотносятся. И затем я сказал бы, что неплохо бы обратить внимание на абстрактное искусство. Поскольку его денежная ценность тоже очень скоро приблизится к абстрактной. Существует определенная градация в печальных ликах нонфигуративного искусства: во-первых, собственно абстрактное искусство, облик которого ужасающ во-вторых, это художник-абстракционист, что, может быть, еще печальнее; затем печаль перерастает в беду, когда лицом к лицу сталкиваешься с поклонником абстрактного искусства; но самый зловещий вариант — это критики абстрактной живописи, так называемый эксперт. Порою происходит нечто чудовищное: все критики единодушно считают, что то или иное "произведение" очень хорошо либо очень плохо. В такой ситуации можно быть уверенным, что все они лгут. И нужно быть величайшим болваном, чтобы настаивать на том, что если волосы седеют, то, совершенно естественно, бумага тоже должна желтеть.

Я назвал свой памфлет "Рогоносцы современного искусства", но я не сказал, что самые великолепные из всех рогоносцев — рогоносцы-дадаисты. Постаревшие, поседевшие, но все еще крайне нонконформисты, они страстно любят получать золотые медали на каком-нибудь очередном биеннале за произведения, созданные с единственным желанием шокировать публику. Есть еще рогоносцы, менее великолепные — если это возможно,- чем эти старики: рогоносцы, вручающие награду Кальдеру. А Кальдер — это даже и не дадаист, и хотя все так думают, никто не отваживается сказать, что его "произведения" вообще никто не купит. Никогда не купит.

13 мая

Из Нью-Йорка приехал журналист, чтобы узнать, что я думаю о Моне Лизе Леонардо. Я сказал ему следующее.

"Я — большой поклонник Марселя Дюшана, ему удалось придумать знаменитую трансформацию лица Джоконды. Он пририсовал ей короткие усики — усики по сути далиниевские. Под репродукцией он очень мелкими, едва читаемыми буквами сделал надпись: "Q.H.O.O".. — "У нее жар в заднице".

Что касается меня, то я всегда восхищался смелостью Дюшана, который в то время задавался куда более важными вопросами, например: нужно ли сжечь Лувр или нет? Тогда я был уже горячим поклонником ультраконсервативной живописи великого Мейссонье, которого я всегда считал художником более высокого класса, чем Сезанн. Разумеется, я был одним из тех, кто сказал, что Лувр сжигать нельзя. До сих пор я думаю, что моя точка зрения была принята во внимание: Лувр не сожгли. Но если бы вдруг приняли решение его сжечь, то "Джоконду" следовало бы спасти, даже, может быть, отправить ее с соответствующей охраной в Америку.[32] И не только потому, что она с любой точки зрения очень хрупка. Джокондофилия распространилась по всему свету. Многие нападали на "Джоконду", несколько лет назад в нее даже бросили камень — совершенный пример чудовищной агрессии по отношению к собственной матери. Зная концепцию Фрейда относительно Леонардо да Винчи, все подсознательное, что скрывало его искусство, легко сделать вывод, что, когда он писал "Джоконду", он был влюблен в свою мать. Сам того не зная, он писал ту женщину, что обладала всеми чертами его матери. У нее был большой бюст, и тем, кто мог их сравнить, она очень напоминала образ матери Леонардо. В то же время у нее двусмысленная улыбка. Так что эдипов комплекс, который обуревает какого-нибудь несчастного, заключается во влюбленности в собственную мать. Такой бедолага отправляется в музей. Музей — дом, открытый для публики. В подсознании одержимого это публичный дом. И в этом публичном доме он встречает прототипы множества матерей. Мучительное присутствие образа матери, обращающей к нему нежный взор и двусмысленную улыбку, и толкает его на криминальный акт. Он совершает убийство матери, схватив первое, что попалось под руку, — камень, и разрушает картину. Это типичный пример агрессивного параноика…"