Несущий свободу - Игорь Поль

Пласа Мембаро была как раз таким местом: достаточно пустого пространства, слева изгрызенный снарядами парапет набережной, справа начиналась Авенида Акеламо, расходящаяся вдали лучами в разные стороны; один из лучей, изгибаясь, возносился вверх и переходил в узкий ажурный мост Мадур. Одному богу известно, почему мост до сих пор был цел: его неудачно подрывали диверсанты-аквалангисты, после чего его восстановили армейские саперы, с утра до вечера по нему били с обоих берегов. Безоткатные орудия, переносные ракетные комплексы, минометы, ствольная артиллерия – здесь всегда можно было ухватить пару-тройку горячих кадров. Когда не было настроения, времени или желания ехать за сюжетом к черту на кулички, Ханна приезжала сюда: ей все еще удавалось найти новые панорамы снятых-переснятых на много рядов мест. По этому мосту на левый берег перебрасывались подкрепления католических отрядов, где-то там крестоносцы удерживали пару плацдармов: фигурки людей, пригибаясь и часто припадая к стальным фермам, перебегали, суетясь, тащили патронные ящики и мины. Пули высекали искры из ограждений, бестолково мельтешили трассеры, случалось, удавалось заснять, как фигурки скрываются в дымной вспышке. Мусульмане, в свою очередь, тоже предпринимали вылазки, их группы на автомобилях проскакивали по мосту на этот берег. Бросив машины в череде искалеченных остовов, которыми были забиты подступы, они сразу рассыпались по окрестным развалинам, не предпринимая серьезных действий. В этой войне вообще было мало смысла, отдельные отряды просто сражались за территории, которые они считали своими. Никто не развивал достигнутого успеха и не реализовывал преимуществ удачной позиции, а отступившие вновь просачивались на свои участки после того, как у противника заканчивались боеприпасы. Все время, пока снайперы мусульман держали Пласа Мембаро под прицелом, площадь находилась под огнем минометов католиков; по любому шевелению в окнах били из пулеметов. После мусульмане, лишенные подкреплений и снабжения, отходили под покровом темноты, и все повторялось с точностью до наоборот – католики устремлялись на противоположный берег. Иногда снайперы с высоты верхних этажей развалин простреливали Авенида Акеламо вдоль по всей длине, тогда в кажущихся отсюда далекими кварталах поднималась суета: стрелки целились в очереди за супом или хлебом, разрывные пули разносили головы женщинам, толпа рассеивалась по щелям, не теряя, впрочем, своих мест в очереди; раздача бесплатной еды не прекращалась и под огнем.

В такие минуты Хесус сходил с ума, выцеливая свои беспилотники: когда жертв становилось слишком много, штурмовики Альянса наносили удар по площадям, они использовали так называемые гуманные боеприпасы – боеголовки, начиненные умными нановзвесями. Ракеты или планирующие бомбы накрывали квадрат, активная взвесь проникала в мельчайшие щели, настигала людей на чердаках и в подвалах; наномодули не разбирали, кто прав, кто виноват – все живые существа на час превращались в немых парализованных истуканов. Это был праздник для католиков – невзирая на сдерживающий огонь с противоположного берега, люди в штормовках с нашитыми крестами бросались вперед и прочесывали развалины. Обездвиженных истуканов кололи штыками, им вскрывали животы, выкалывали глаза, после чего обезображенные обрубки выбрасывали из окон – не очень-то и помогала эта самая «гуманность».

Они попали как раз на такой праздник – мусульмане просочились через мост и били из минометов, обстреливая подходы: должно быть, прикрывали вторую волну наступления. Слышались взрывы за домами; католики отвечали из подворотен выстрелами безоткаток и гранатометов. Далекие развалины курились облачками разрывов, красивая издали пелена пыли и дыма укутывала подножия разбитых домов жемчужным туманом. Пара «Шмелей» мелькнула над городом, оставив в небе за собой огни фейерверков – это, приближаясь к земле, разбрасывали кассеты планирующие бомбы. Выждав полчаса, католики рванулись вперед. Ханна злилась, заставляя Хесуса обратить на себя внимание: кадры католической мести были действительно уникальными, не чета набившим оскомину показательным расстрелам пленных, за которые некоторые нечистые на руку собратья по профессии приплачивали боевикам в твердой валюте; Хесус угрюмо ворчал что-то на тему свободы творчества, упорно оглядывая небо над домами; приходилось ставить его на место, напоминая, кто оплачивает его свободу.

В этот раз их съемки не понравились какому-то из снайперов – поди разберись, с какой стороны.

– Мы ведем репортаж с площади… – начала Ханна, сделав над собой усилие, чтобы стоять прямо. Всякий раз, повернувшись спиной к грохоту разрывов и вспышкам выстрелов, она представляла, будто стоит на самом краю глубокой пропасти, край площадки под ногами постепенно крошится под весом ее тела, отколовшиеся камушки падают в пустоту, она с трудом балансирует, чтобы не сорваться в бездонную глубину; еще мгновение, и под ногами не останется опоры, чтобы сделать спасительный шаг вперед. Она повышала голос, она подстегивала себя – скорее, скорее! – аудитория чувствовала это ее непоказное напряжение, людям вообще нравилось кипение непридуманных эмоций, сопровождающих настоящую войну; вкус страха, отголоски отчаяния, тупое удивление при виде трупов.

С противным «дзинь» пуля ударила совсем рядом, высекла крошку из мостовой. Вместо «репортаж с площади „Пласа Мембаро“ вышло „репортаж с площади… мать!“ Ханна отшатнулась под защиту стены, замерла, успокаивая колотящееся сердце: пуля, которую видишь или слышишь, не убивает; та, что приходит по твою душу, не делает громких заявлений, предупреждая о своем приближении.

– Хесус, возьми пока вон ту группу, у пятиэтажки, видишь? – устало произнесла она, протирая лицо влажной салфеткой.

– Угу. Взял. От моста бьет, сволочь, – не отрывая взгляда от переносного монитора, отозвался Хесус.

Она посмотрелась в зеркальце. Там, в тишине уютных квартир, никого не волнует, что вокруг умирают люди и сам ты, может статься, без пяти минут покойник. Люди у экранов должны увидеть коротковолосую сексапилку в бронежилете, усталость должна придавать лицу не утомленный, а томный вид, добавлять эротизма; лицо, тронутое тщательно скрываемым страхом, будет казаться им наполненным неугасимой энергией. Такое лицо легко представить искаженным страстью, с горящими глазами, смотрящими в никуда, и никогда – с жалкой гримасой плачущей женщины.

– Придется сменить место, – с сожалением констатировала она.

Хесус не успел ответить: тяжелый рев накрыл их. Задрожали камни под ногами – должно быть, Альянс решил утихомирить и католиков тоже, предотвратив бойню; штурмовик пронесся на бреющем, готовясь нанести хирургический удар.

– Бежим! – закричала она, забыв и про снайпера, и про минометный обстрел. Перспектива попасть под удар наномодулей и оказаться изнасилованной каким-нибудь отребьем, или, еще хлеще, очнуться спеленутой по рукам и ногам, превратившись в рабыню для утех в одном из многочисленных подпольных борделей, пугала ее больше, чем смерть или увечье. Она помнила, что случалось с теми, кого похищали ради выкупа: тела связанных иностранцев, умерших от истощения, объеденные крысами до костей, находили в заброшенных подвалах. Похитители теряли к ним интерес, если переговоры не приводили к немедленному успеху; часто сам похититель погибал или был вынужден скрыться под давлением обстоятельств, и тогда судьба пленника становилась незавидной.

Она бежала изо всех сил, петляя между воронками, перепрыгивая через трупы, похожие на кучи тряпья. Каменная крошка и стекло хрустели под ногами, рев реактивных сопел заполнял каждую клеточку ее тела, он настигал, приближался, пригибал ее к земле. Она шептала: это иллюзия, он уже пролетел, я не могу его слышать; казалось, еще миг, и она услышит душераздирающий свист поражающих элементов, выброшенных из боеголовки. Ноги потеряли чувствительность, тяжелый бронежилет тянул вниз, ботинки были отлиты из стали; никогда раньше она не ощущала себя такой бессильной, не презирала свои ноги за слабость. Грудь жгло от дыма, в звериной жажде дышать она продолжала с хрипом глотать едкую взвесь, рот ее был широко раскрыт. Она бежала вечно, и время замедлилось, ноги шевелились, будто погруженные в тягучую смолу, она услышала свой отчаянный крик – и тут каблук поехал на куске стекла, и замусоренная земля стремительно полетела навстречу. С маху грохнувшись на камень, она кувыркнулась в воронку, боль от удара ослепила ее, голова в шлеме с гулом приложилась обо что-то твердое, ей послышался треск шеи. Она задохнулась, не в силах сделать ни глотка воздуха. И когда раскаленная струя проникла наконец в хрипящие легкие, Ханна сжала голову руками и завыла, как брошенная на пожаре собака, – ей хотелось жить, хотелось видеть солнце, хотелось иметь руки и ноги, хотелось быть здоровой, жизнерадостной и любимой. Укоризненное лицо Джона мелькнуло во тьме и исчезло, она даже не удивилась, что перед смертью видит именно его: не маму, не понимающую улыбку отца – только его. «Господи, господи…» – повторяла она, позабыв, что нужно сказать дальше.