Имаджика: Пятый Доминион - Клайв Баркер

Стоя в пустом холле Башни, Дауд тревожно поежился при мысли о том, что где-то неподалеку находится самое большое из находящихся за пределами Ватикана собрание магической литературы, где описывается множество способов вызывания и уничтожения существ, подобных ему. Хотя, конечно, он не был обычным духом. Большинство тех, кто попадал во власть магов, были тупыми, безмозглыми исполнителями, выловленными из Ин Ово — пространства между Землей и Примиренными Доминионами, — как омары из ресторанного аквариума. Он же, в отличие от них, был профессиональным актером и пользовался большим успехом. Не глупость, но страдание отдало его во власть человека. Он увидел лицо Самого Хапексамендиоса и, наполовину лишившись рассудка от этого зрелища, не смог противостоять заклинаниям и утратил свободу. Его заклинателем, разумеется, был Джошуа Годольфин, и он приказал духу служить его роду до скончания века. Когда Джошуа уединился за надежными стенами своего поместья, Дауд оказался предоставлен самому себе вплоть до кончины старого джентльмена, после которой он вернулся, чтобы предложить свои услуги сыну Джошуа, Натаниэлю. Но тайну своего происхождения он раскрыл ему лишь тогда, когда сделался незаменимым, опасаясь, как бы не попасть в ловушку между чувством долга и христианским рвением.

Опасения эти, впрочем, были совершенно напрасны, ибо ко времени, когда Дауд приступил к новой службе, Натаниэль вырос во внушительных размеров развратника и повесу, которому было абсолютно безразлично, кто такой Дауд, лишь бы его общество не было скучным. Так и продолжалась жизнь Дауда от поколения к поколению; иногда он менял лицо (элементарный трюк), чтобы скрыть свой возраст от быстро стареющего мира людей. Но никогда не забывал он о том, что в один прекрасный день «Tabula Rasa» может раскрыть его двойную игру и отыскать в своих книгах какой-нибудь зловредный способ его уничтожения. С особой силой ощутил он эту возможность сейчас, ожидая, когда его позовут на заседание.

Это произошло спустя полтора часа, а все это время он развлекал себя мыслями о спектаклях, которые ему предстояло увидеть на следующей неделе. Театр остался его главной страстью, и он смотрел практически все постановки, независимо от их художественной ценности. На следующий вторник у него были билеты на расхваленного прессой «Короля Лира» в Национальном театре, а спустя два дня его ожидало место в партере Колизеума на возрожденной «Турандот». Да, ему предстоит много приятного, лишь бы поскорее закончилась эта злосчастная встреча.

Наконец лифт загудел, и из него вышел один из самых молодых членов Общества — Джайлс Блоксхэм. Б свои сорок лет Блоксхэм выглядел на все восемьдесят. «Требуется своего рода талант, — заметил как-то о нем Годольфин (а он любил подмечать всякие связанные с Обществом нелепости, в особенности когда был навеселе), — чтобы выглядеть опустившимся развратником, не будучи таковым».

— Мы освободились и ждем вас, — произнес Блоксхэм, жестом приглашая Дауда в лифт. — Я думаю, вы понимаете, — добавил он, пока они поднимались, — что, если вы когда-нибудь осмелитесь произнести хотя бы одно слово о том, что здесь увидите, Общество уничтожит вас так быстро и тщательно, что даже ваша мать не вспомнит о том, что вы были рождены на свет.

Эта напыщенная угроза звучала крайне нелепо, будучи произнесенной гнусавым голоском Блоксхэма, но Дауд разыграл из себя провинившегося чиновника перед лицом разгневанного начальства.

— Я прекрасно понимаю это, — сказал он.

— Это чрезвычайная мера, — продолжал Блоксхэм, — вызвать на заседание человека, который не является членом Общества. Но и обстоятельства чрезвычайные. Впрочем, вам об этом знать не следует.

— Да-да, вы правы, — сказал Дауд, разыгрывая воплощенную невинность. Этим вечером он будет покорно сносить их снисходительность, тем более что с каждым днем в нем растет уверенность в том, что вскоре произойдет нечто такое, что потрясет эту Башню до основания. А когда это случится, он будет отомщен.

Двери лифта открылись, и Блоксхэм велел Дауду следовать за ним. Стены коридора, по которому они шли, были голыми, лишенными ковров и гобеленов. Такой же оказалась и комната, куда его ввели. На всех окнах шторы были опущены; огромный стол с мраморной крышкой освещался верхними лампами, свет которых падал и на шестерых членов Общества (среди них были две женщины), сидевших за ним. Судя по беспорядочно расставленным бутылкам, стаканам и переполненным пепельницам, они заседали уже не один час. Блоксхэм налил себе стакан воды и уселся. Осталось только одно свободное место — место Годольфина.

Дауду не предложили занять его, и он остался стоять у конца стола, слегка смущенный устремленными на него взглядами. Среди сидевших за столом не было ни одного человека, который пользовался бы широкой известностью. Хотя все они происходили из богатых и влиятельных семей, их влияние и богатство никогда не выставлялись напоказ. Общество запрещало своим членам занимать важные посты, а также брать себе в супруги тех, кто мог бы возбудить любопытство прессы. Они работали втайне — ради уничтожения тайны. Возможно, именно этот парадокс и должен был рано или поздно привести Общество к катастрофе.

На другом конце стола, напротив Дауда, перед грудой газет, без сомнения содержавших рассказ Берка, сидел мужчина профессорского вида. Судя по всему, он уже разменял седьмой десяток, пряди его седых волос прилипли к черепу. По описаниям Годольфина Дауд узнал его. Это был Хуберт Шейлс, получивший от Оскара прозвище Ленивца. Он двигался и говорил с такой медлительной осторожностью, словно был сделан из стекла.

— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он.

— Он знает, — вставил Блоксхэм.

— Какие-то трудности с мистером Годольфином? — отважился на вопрос Дауд.

— Его здесь нет, — сказала одна из женщин справа от Дауда. Лицо ее, частично скрытое спутанной паклей черных крашеных волос, выглядело изможденным. «Элис Тирвитт», — догадался Дауд. — В этом-то и вся трудность.

— Понятно, — сказал Дауд.

— Так где же он, черт побери? — спросил Блоксхэм.

— Он путешествует, — ответил Дауд. — Наверное, он не знал о том, что собрание состоится.

— Как и все мы, — сказал Лайонел Уэйкмен, лицо которого покраснело от выпитого виски. Пустая бутылка покоилась на сгибе его руки.

— А где он путешествует? — спросила Тирвитт. — Нам обязательно надо его найти.

— Боюсь, мне это неизвестно, — сказал Дауд. — Его дела заставляют его разъезжать по всему миру.

— Какие такие дела? — с трудом ворочая языком, произнес Уэйкмен.