Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

Предполагая, что инок Харалампий уже вернулся, я спустился в скит. Дом оказался закрыт, как и церковь. Я поднялся на ореховую поляну к отцу Ксенофонту и увидел его укладывающим вещи в рюкзак.

— Батюшка, простите, мне на Серебряном хуторе жители начали келью строить на том самом месте, где мне очень понравилось, помните? Пока потихоньку переношу туда вещи. Благословите в зиму туда насовсем переехать?

— А кто же будет служить на Решевей? — спросил я.

Иеромонах смущенно молчал.

— Постараюсь эту зиму еще послужить в скиту…

— Ладно, отец Ксенофонт, пока устраивайся на новом месте. А Харалампий еще не приехал?

Иеромонах пожал плечами. Затем ответил:

— Не видел его уже месяц…

— А где послушник Евгений?

— Евгений сейчас строит келью высоко в хвойном лесу, над Решевей. Вам мешать не будет. Он у меня благословение взял. Благословите, я пойду. До вечера нужно успеть к келье подняться. Это моя «Грибза»…

Меня тоже поджимали сроки. Не хотелось поздней осенью оказаться в дождливой, сырой Москве, и тревожили два вопроса: успею ли до начала зимы подняться в горы и кто останется в скиту, если инок Харалампий не приедет? С этими тревожными проблемами я отправился на Псху. Капитан у церковного дома рубил дрова, заготавливая их впрок для зимовки.

— Отец Симон, у меня здесь сильное искушение… Даже на службу не могу ходить, сижу в комнате, слушаю молитвы и пение через стенку. И причаститься не могу, и рассказать об этом некому… Присядем?

Мы вошли в дом.

— Такое искушение началось, никак не ожидал, явно враг крутит… — Послушник перекрестился. — Стала на меня заглядываться молодая женщина, видная такая, причем замужняя. Встанет в храме рядом и смотрит, смотрит… А мужик у нее хороший. Очень его жалко. Грубить не хочется, а как отвязаться? Вот и прячусь в своей комнате, как медведь в берлоге… Сколько такая тюрьма продлится?

— Георгий, ты же инока Харалампия знаешь?

Я решил еще раз выяснить отношение Георгия к нашему иноку.

— Это который Аркадий? Смиренный такой? Конечно знаю. Мы с вами о нем прошлый раз говорили.

— Вот с ним тебе придется жить. Сможешь?

В моем голосе прозвучало опасение.

— С ним смогу, — уверенно сказал капитан. — Только вы никого больше не берите в скит. С другими жизни у меня не получится. Это совершенно определенно. Я на этих послушников и трудников, которые на Псху приезжают, насмотрелся уже…

— Отца Харалампия все еще нет в скиту. Наверное, задерживается. А когда приедет, неизвестно. Обещал к Пасхе вернуться, а уже конец июня. Можешь пока переезжать. Через час выйдем. Успеешь? — Я поднялся, собираясь уйти. — Мне еще нужно к пчеловоду зайти…

— Попросите у него лошадь, а то у меня кое-какой груз насобирался. Да, кстати, кота еще нужно поймать. Не бросать же его здесь одного?

Василий Николаевич, узнав, что послушник Георгий переезжает в скит, с готовностью вывел из конюшни рыжую кобылу, надел уздечку, ловко подтянул подпруги на седле.

— А ездить он умеет? — засомневался владелец лошади.

К церковному дому мы пришли, ведя на поводу смирное животное.

— С лошадьми-то знаком, Георгий? — обеспокоенно спросил Василий Николаевич.

— Не впервой, Василий! Мы не из пужливых. Ездили и на лошадях, — ответил капитан, ласково похлопывая ладонью по крупу кобылы, поводившей ушами.

— Ну, ну, не задавайся… — добродушно проворчал пчеловод. — А что это у тебя в мешке ворочается?

— Кот прибился. Жалко его бросать, пусть в скиту живет, — отозвался послушник, внимательно оглядывая подпруги и пробуя крепость ремней.

— Георгий, слышь, когда приедешь, седло и уздечку сними. Пусть животина в саду пасется. Я потом ее заберу… — Василий Николаевич провожал лошадь ревнивым взглядом.

— Знаю, чего там, — бросил назад капитан, выводя лошадь со двора, груженную двумя мешками со скарбом, перекинутыми через луку седла.

Мы распрощались и двинулись вниз по улице, мимо лежащих в грязи домашних ленивых кабанов, не открывающих даже глаз, несмотря на то, что кобыла гремела копытами по камням.

— Батюшка, поезжайте верхом, что пешком-то идти? — услужливо предложил Георгий, оглянувшись на меня.

— Поезжай лучше ты, а я пешком пройдусь, ноги разомну, — ответил я, обходя грязные лужи. Он молодцевато вскочил в седло. Кобыла присела на задние ноги, почуяв плотное крепкое тело.

Тропа закончилась незаметно. Возле калитки скита капитан приподнял рукой пустой мешок.

— Вот те на… А где же кот? Сбежал, бродяга… — Он быстро снял с лошади свой груз. — Я мигом, батюшка, а то мой кот, боюсь, в лесу заблудится…

Он ходко ускакал по тропе, из-под копыт полетели комья глины. Я занес его вещи в дом и устало прилег на деревянный топчан. Утомление давало себя знать.

К вечеру послышался стук подков по камням у дома. Послушник приехал со здоровенным рыжим котом, который, как только его вынули из мешка, стремглав кинулся в кусты.

— Ах ты мерзавец! — в сердцах воскликнул капитан. — Ну ничего… Теперь он знает дорогу. Представьте, отец Симон, приезжаю на Псху, а кот уже на крыльце сидит и в ус себе не дует…

Через несколько дней пришел Василий Николаевич.

— Как доехали, отцы? Нормально? — Увидев лошадь, мирно пасущуюся на лугу, успокоился. — Батюшка, вы в горы не собираетесь?

— Собираюсь.

— Я вам хочу передать флягу меда с дальней пасеки. Только он «дурной». Но вы не сомневайтесь — отстоится и есть будет можно. Лучшее лекарство! — Пчеловод поднял большой палец. — Будете мимо проходить, заберите. Я для вас флягу под камнем оставлю…

— А когда вас ждать обратно? — спросил меня капитан.

— К началу августа мне нужно вернуться. Пока поживешь один. Сможешь потерпеть?

— А чего терпеть? — рассмеялся Георгий. — Здесь жить — душа радуется… А вашу келью на Грибзе можно посмотреть? Очень любопытно…

— Тогда помоги мне в нее продукты на зиму забросить…

На следующее утро мы вышли в горы. У камня нас ожидал пчеловод. Укладывая мне в рюкзак тяжелую десятилитровую флягу, он давал советы:

— Батюшка, еще раз предупреждаю, это мед «дурной», сразу его не ешьте. Пусть он до зимы отстоится. А потом будет нормальный, я вам обещаю…

Он положил нам в рюкзаки несколько кружков сыра, приговаривая:

— Эти сыры свежие. Один кружок сразу съешьте, а другие на чердаке возле трубы повесьте. Они подкоптятся и не пропадут…

Я запротестовал:

— Василий Николаевич, прошу вас, хватит накладывать, а то я не дойду, тяжело будет…

— Ничего, ничего, своя ноша, как говорится, не тянет…

Он заботливо помог мне надеть огромный и тяжелый рюкзак.

По сырому осеннему лесу мы шли медленно и часто отдыхали.

— Таскать грузы, видно, не по мне, — признался капитан. — Не горный я человек…

Келья и поляна понравились послушнику, но безлюдье не пришлось ему по душе, и он заторопился вниз. Несколько недель я провел в палатке на обрывах Грибзского каньона, прорубая тропу. Чащи стояли стеной, и работа шла медленно. Все усилия я направил на то, чтобы не рассеиваться в молитве во время трудов и не терять внимание. Все это продолжалось несколько недель, пока не возникло странное ощущение забвения самого себя и всего мира: только падающая с высоты река, словно в замедленном кино, темно-зеленые заросли лавровишни, высокие с медвяной корой сосны и над ними — бездонный, словно застывший окоем неба с летящими по нему облаками. Молитва стала такой ясной и четкой, что каждое слово сливалось с ударом наполненного молодой энергией сердца. Каждое явление вокруг меня словно стало частью этой непрекращающейся молитвы: как будто вместе со мной молились и река, и качающиеся сосны, и зеленые дебри. Даже проплывающие над головой облака тоже были неразделимо связаны с этим удивительным состоянием души.

Но постепенно, словно капля за каплей, падающими в тихое озеро, в сердце проникли воспоминания об оставленном отце и о больном Старце. Со скорбью вспомнил я о предстоящей разлуке с горами. Утешала лишь радость встречи с отцом Кириллом и свидание с дряхлеющим отцом, каждый раз с нетерпением ожидающим нашей встречи.

То, что я увидел в скиту, напоминало корабельный порядок. В доме приятно поразила чистота, в огороде — ухоженность.

— Отец Георгий, как все у тебя опрятно и чисто! — не удержался я от похвалы.

— Морской закон! На теплоходе каждый день драил палубу — привычка! — шутил капитан. В углу его комнаты я увидел мольберт, кисти и краски. Он перехватил мой удивленный взгляд. — Икону пишу святого великомученика Пантелеймона. В Херсоне учился когда-то у одного народного художника…

Я внимательно рассмотрел незаконченную икону: прорисованные линии были идеальны, краски лежали ровно, а цвета говорили о хорошем чутье художника.