Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский

— Конечно.

— Но как у него это получилось?

— Путём цивилизованной коммерции. Он продал банку теплоход «Атаман Ус». Частично банк оплатил его валютой, а частично — ак­циями. Вот и всё!

— Теплоход? Разве Билл О’Кац владелец теплохода?

— Я это не сказал. У него есть лодка на причале, но это да­леко не теплоход.

— Как же он его продал?

— Додик, я его не спрашивал. У нас не принято задавать по­добные вопросы. Как я догадываюсь, — но это мои домыслы и не больше, — Билл О’Кац нашёл хорошего юриста, и тот подготовил пакет правоустанавливающих документов, а подпись, штемпель и печать — мастичную, конечно... поставил Ян Фортун­ский. Золотые руки у пар­нишки! Затем эти документы Билл зарегистрировал в бюро и получил свидетельство на право собственности. Уже подлинник, конечно. — Вот и всё.

— Гаррик, но ведь это может вылиться в скандал. У «Атамана Уса» наверняка есть истинный владелец.

— Ну и что? Это разве первый теплоход, на который с десяток претендентов? Кто истинный владелец, а кто не истинный, — решать будет арбитражный суд, а у банка там железные позиции. Кстати, Билл О’Кац очень щепетильный человек. Он ещё до начала сделки пре­дупредил «Мираж», что могут появиться аферисты, которые заявят свои права на теплоход, но в банке только посмеялись: «Пусть заявят! У нас сам господин Печкин на зарплате...». Ты даёшь кофе или нет?

Берлянчик хмуро позвал секретаря и попросил сварить товари­щу кофе. Многоугольное мясистое лицо Довидера округлилось проси­тельной ухмылкой:

— Наденька, две ложки кофе на полчашки крутого кипятку. Две! Без сахара. В кофе я сахар не кладу.

Берлянчик встал из-за чёрного стола с серебристым верхом и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Он полагал, что участие Билла О’Каца в изъятии заводских акций у банка ограничится мелкой «лом­кой», которая послужила бы торжеству справедливости в его конфлик­те с «Миражом». Обычно Додик не чурался подобных прегрешений, счи­тая, что природа не терпит избытка чистоты. Но продажа чужого теп­лохода была достойна осуждения. Впрочем, Додик тут же решил, что в основе всех истинно великих начинаний лежит непостижимость средств их осуществления, и немного успокоился.

Довидер с дивана наблюдал за товарищем, мелкими глотками отпивая кофе.

— Знаешь, — сказал он, — мне самому это дело не по вкусу. Как религиозный человек, я осуждаю Билла О’Каца. Но как люди светские, мы не должны отрываться от реальности: без теплохода рухнули бы все твои светлые планы и мечты.

В это время громко и требовательно зазвонил телефон. Берлянчик подошёл к столу и поднял трубку:

— Алло! Я слушаю!

— Это вы, профессор? — спросил знакомый бархатистый женский голос.

— Я.

— Вы меня узнали?

— Я не мог вас не узнать.

— Вы могли бы приехать на морвокзал?

— Могу.

— Я жду!

Берлянчик отдавал себе отчёт, что речь идёт о жене бандита, с которым он едва уладил отношения. Но Додик не умел противиться своим желаниям. Он их или подавлял на корню или отдавался им цели­ком, невзирая на любую опасность.

Он извинился перед Гарриком Довидером, сказав, что его сроч­но вызывает компаньон из Греции и, оставив друга с чашкой кофе в кабинете, выбежал к машине.

… Привокзальная площадь поразила Берлянчика своим запустением. До реконструкции морвокзала это был один из самых оживлённых центров городской тусовки, а сейчас тут гулял морской ветер и выси­лась массивная уродливая скульптура ребёнка-эмбриона. В самом зда­нии тоже было малолюдно. Сквозь стеклянные стены были видны море, суда, краны и деревья в нижней части бульвара. Их стволы сливались с тёмным фоном опорных стен и, казалось, что облетевшие кроны этих деревьев растут прямо на крыше гостиницы «Лондонская».

Наконец Берлянчик увидал монархистку. Она быстро сошла по трапу «Мавритании» и, держась поближе к корпусу судна, почти бежа­ла по направлению к зданию. Она была в лёгком шифоновом платье, с сумочкой через плечо. Берлянчик помахал рукой и поспешил ей навст­речу.

— Вы на машине? — спросила она.

— Да.

— Где она?

— На стоянке.

— Вы сами за рулём?

— Нет, меня привёз шофёр.

— Отправьте его. Я не хочу, чтобы меня видели с вами. Это может быть опасно для вас.

— Хорошо, я отправлю шофёра.

— Идите же! Идите! Быстрее!

Берлянчик бегом направился к парковке машин, а монархистка, ещё раз оглянувшись на корабль, побежала к спуску. Увидев шефа, трусившего элегантной трусцой, Алкен сунул семечки в карман и под­рулил «Фиат» ему навстречу.

— Что случилось, шеф?

— Вечерний моцион. Вылезай! У меня меланхолия, Алкен. Я хочу побыть в полнейшем одиночестве.

Берлянчик дал ему десятку на такси и, заняв его место за ру­лём, рванул к выходу. Но его задержали у шлагбаума, потребовав техпаспорт на «Фиат» и три гривни за стоянку. Наконец он выехал на Приморскую. Монархистка шла вдоль стены к старому морвокзалу, ог­лядываясь и придерживая платье на ветру. Берлянчик пригласил её в машину, и как только её присутствие стало явью, он сразу утолил свою тягу к безрассудству. «Кажется, я влип в скверную историю!» — подумал он о бандите.

— Что произошло? — спросил Берлянчик.

— В общем ничего особенного. Муж пригласил на «Мавританию» Хопера и весь его чиновничий истэблишмент, а я сорвала ему шоу: сбежала с «Лотереи любви».

— Мда… Я не вправе задавать подобные вопросы, но всё-таки: такая женщина — и он! Как это могло случиться?

— Вы имеете ввиду его прошлое? — просто ответила она. — Ну как вам это объяснить… Если яркий незаурядный человек не принят обществом, он становится его врагом. О Мюрате тоже говорили, что если бы он не стал маршалом Наполеона, то был бы лесным разбойни­ком.

«На Мюрате надо закруглиться», — подумал Додик, поняв, что заходит слишком далеко.

— Вы не сказали, куда мы едем?

Она ответила неопределённым жестом.

— Я, в общем-то, сама не знаю… Может быть, вы что-нибудь подскажете?

У Берлянчика был выбор небольшой.

— У меня есть свободная квартира на Пастера.

— Я не возражаю, — рассмеялась монархистка. — Но прежде мне надо повидать господина Зелепукина.

— А где он?

— Возле «Красной».

Берлянчик развернул машину в сторону Пушкинской. Некоторое время ехали молча. Берлянчик искоса поглядывал на Ирину Филиппов­ну, стараясь подавить безотчётную тревогу. Несмотря на всю привле­кательность, она в его глазах оставалась женой Пумы, то есть пред­ставителем той самой ненавистной среды, которая пыталась его унич­тожить. Невольной носительницей памяти о ней. Иначе говоря, рядом сидела волнующая полярность около ста семидесяти пяти сантиметров роста в лёгком шифоновом платье и неотразимым сумбуром идей в оча­ровательной головке. Берлянчик знал, что чем сильней контраст, тем он притягательней и опасней. Он чувствовал, что миг, проведённый с ней в стенном шкафу, страшный и блаженный, грел его тревожным огоньком. Он боялся раздувать его.

— Ирочка, — наконец сказал Берлянчик, — вы как-то на даче упомянули о «Престольном Набате». Если не секрет, что это такое?

— Моя организация.

— Вы монархистка?

— В известной мере — да.

— Как это — царь, и в известной мере?

— Пока речь идёт не о троне, а о разумной трансплантации части прошлого в наши дни... Вы смотрели кадры нацистской кинохроники — как жгут книги на костре? Нечто подобное происходит и сейчас. Посмотрите на книжные лотки: секс, мистика, маньяки и убийства. Но ведь мы, профессор, живём в атомном веке, и при таком состоянии умов последствия могут быть апокалиптические. Нам нужна аристократия! Голубая кровь настаивалась веками и породила потребность в красо­те. Все великие титаны духа — это имена монархической культуры. Они дали нам цивилизацию. И ещё заметьте: только те европейские наро­ды, что уберегли своих монархов, пришли к процветанию без кровавых социальных потрясений. Это ли не знак господень?

«Ещё бы! — с иронией подумал Додик. — Не будь на то господня воля, я бы сейчас сидел в кабинете и занимался проблемами завода, а не выслушивал бредни этой ненормальной».

Однако вслух он сказал:

— Но как вы объясните это избирателям Чубаевки или, скажем, Молдаванки?

— Они услышат то, что пожелают услышать: про возврат вкла­дов, про пенсионную реформу, про порто-франко и тому подобное. Де Голль писал, что правду говорят только ничтожные политики.

— В этом смысле, — пошутил Берлянчик, — у нас ничтожества — большая редкость.

Когда они подъехали к гостинице «Красной», господин Зелепукин стоял возле «Джипа», нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Со стороны он был похож на большую пузатую сахарницу: круглая голова без шеи с оттопыренными ушами, уходящими глубоко в широкие плечи, короткие ноги, массивный живот. На лацкане его серого пиджака кра­совался депутатский значок. Вид господина Зелепукина озадачил Берлянчика. Он не мог понять, что общего между этим матёрым с виду и вполне земным чинушей и Ириной Филипповной с её цитатами из Де Голля и аристократическим сумбуром в голове. Ещё больше Берлянчик удивился, когда монархистка попросила её проводить к депутату.