История борделей с древнейших времен - Зигмунд Кинси

Коринна. Каким же образом, мать? Что ты хочешь сказать?

Кробила. Если ты будешь бывать среди молодежи, участвовать в их пирушках и проводить с ними ночи за плату.

Коринна. Как Лира, дочь Дафниды?

Кробила. Да.

Коринна. Но ведь она гетера!

Кробила. В этом нет ничего ужасного. Притом же ты ведь будешь богата, как она, и у тебя будет много любовников. Что же ты плачешь, Коринна? Разве ты не видишь, как много гетер, в какой они чести и какие деньги получают? Ведь вот я знаю Дафниду. Ах, милая Адрастея, она в лохмотья одевалась, пока не пришла в возраст. А теперь, посмотри, чего она достигла: деньги, цветные наряды и четыре служанки.

Коринна. Как же Лира все это приобрела?

Кробила. Прежде всего она принаряжалась как можно лучше, была предупредительна и весела со всеми, не так чтоб сейчас же громко хохотать, как ты обыкновенно делаешь, а улыбаясь приятно и привлекательно. Потом, она держалась с людьми пристойно и не обманывала их ожидания, если кто-нибудь хотел встретить ее или проводить, но сама не приставала к мужчинам. А если когда-нибудь она отправлялась на пирушку, взяв за это плату, то она не напивалась допьяна – потому что таких мужчины высмеивают и не любят – и не объедалась кушаньями непристойным образом, но до всего едва дотрагивалась и ела молча и маленькими кусками, а не набивала себе щеки и пила умеренно, потихоньку, не одним духом, а с передышкой.

Коринна. Даже если ей хотелось пить, матушка?

Кробила. Тогда в особенности, Коринна. Она не разговаривала больше, чем следует, не вышучивала никого из присутствующих, только смотрела на одного того, кто ей заплатил. И за это мужчины ее любят.

И всякий раз, когда нужно было ей провести ночь с кем-нибудь, она не делала ничего бесстыдного и небрежного, но изо всего стремилась только к одному, что могло очаровать человека и сделать его любовником. И это ведь все в ней хвалят. Если ты также научишься этому, то и мы будем счастливы, так как во всех отношениях ты ее превосходишь. Но я ничего не говорю, милая Адрастея, – живи только.

Коринна. Скажи мне, матушка, плательщики все ли таковы, как Эвкрит, с которым я вчера спала?

Кробила. Не все; но некоторые даже лучше, другие – уже люди взрослые, ну а некоторые не имеют красивой внешности.

Коринна. И нужно будет с ними проводить ночи?

Кробила. Еще бы, дочка: ведь эти-то больше всего и платят! Красивые же хотят одного только – быть красивыми. А ты имей всегда в виду большую выгоду, если хочешь, чтобы скоро все женщины говорили, показывая на тебя пальцем: «Не видишь разве Коринну, дочь Кробилы, как она разбогатела и как сделала свою мать трижды счастливой?» Что скажешь? Сделаешь ты это? Сделаешь, я знаю, и быстро превзойдешь всех. Ну а теперь иди помыться, на случай если и сегодня придет молодой Эвкрит: ведь он обещал».

Вот гетера ловко отбивает поклонника у своей товарки:

« Трифена. Ну разве берут гетеру и платят ей пять драхм, а потом проводят ночь отвернувшись, плача и вздыхая? А ты пил, кажется, без удовольствия и один есть не хотел, так как плакал и за пирушкой, – ведь я видела. Даже теперь ты не перестаешь еще всхлипывать, как младенец. Чего же ради, Хармид, все это делаешь? Не таись от меня, чтобы я хоть так получила пользу от ночи, проведенной с тобой без сна.

Хармид. Меня губит любовь, Трифена, и я не могу больше выдержать, так она сильна.

Трифена. Ясно, что ты любишь не меня, так как иначе, имея меня, ты бы не был равнодушен и не отталкивал меня, когда я хотела обнять тебя, и, наконец, ты не отгородился бы одеждой, как стенкой между нами, из боязни, чтобы я тебя не коснулась. Но все-таки, кто она, скажи! Может быть, я смогу помочь твоей любви, так как знаю, как нужно обделывать подобные дела.

Хармид. Конечно, ты ее знаешь, и даже очень хорошо; да и она знает тебя, потому что она не безызвестная гетера.

Трифена. Скажи ее имя, Хармид!

Хармид. Филематия, Трифена.

Трифена. О которой ты говоришь? Ведь их две, – о той, что из Пирея, которая в прошлом году потеряла девственность и которую любит Дамилл, сын теперешнего стратега; или же о другой, что прозвали Ловушкой?

Хармид. Именно про нее. И я, несчастный, действительно захвачен и запутался в ее сетях.

Трифена. Ты, конечно, ее умолял?

Хармид. Еще бы!

Трифена. И с давних пор у тебя эта любовь или недавно?

Хармид. Не так недавно – почти семь месяцев уже прошло с праздника Дионисий, когда я впервые ее увидел.

Трифена. А рассмотрел ли ты ее внимательно всю или только лицо и открытые части тела, что следует показывать женщине, которой теперь уже сорок пять лет?

Хармид. А ведь она клялась, что ей исполнится двадцать два в будущем Элафеболионе!

Трифена. Да чему же ты будешь больше верить: клятвам ее или своим собственным глазам? Посмотри-ка хорошенько хоть на ее виски, – у нее только тут свои волосы, а остальное – обильная накладка. А у висков, когда прекращается действие снадобья, которым она красится, виднеется много седеющих волос. Но это еще что! А вот заставь ее как-нибудь показаться тебе голой.

Хармид. Ни разу еще она мне этого не позволила.

Трифена. Понятно: ведь она знала, что ты почувствовал бы отвращение к ее белым пятнам, как от проказы. Вся она от шеи до колен похожа на леопарда. А ты еще плакал, что не был ее любовником! Так она, может быть, тебя обидела и огорчила и отнеслась с презрением?

Хармид. Да, Трифена, хотя столько от меня получила! И теперь, когда я не мог с легкостью отдать ей тысячу, которой она требовала, – отец воспитывает меня скупо, – она приняла к себе Мосхиона, а мне отказала. За это в отместку я и хотел ее посердить, взяв тебя.

Трифена. Нет, клянусь Афродитой, я бы не пришла, если бы мне сказали, что меня берут для того, чтобы огорчить другую, и вдобавок Филематию, погребальный горшок! Но я ухожу, так как петух пропел уже в третий раз.

Хармид. Не торопись уж так, Трифена. Ведь если правда все то, что ты говоришь о Филематии, – про накладные волосы, что она красит их, и про белые пятна, то я не могу больше видеть ее.

Трифена. Спроси мать, если она когда-нибудь купалась с ней; а о годах тебе дед твой мог бы порассказать, если он еще жив.

Хармид. Ну если она действительно такова, так пусть же исчезнет препятствие между нами; обнимемся, будем целовать друг друга и проведем ночь по-настоящему! А Филематия пусть себе живет на здоровье!»

А вот еще одна сводит счеты со своим возлюбленным:

« Дорион. Теперь ты у меня под носом дверь закрываешь, Миртала, – теперь, как только я стал беден из-за тебя? А когда я приносил тебе столько подарков, я был твой любовник, муж, господин, я был все! Так как теперь я совершенно иссяк, то ты нашла себе любовника, вифинского купца, а я выгнан и стою в слезах перед дверью, а он один все ночи напролет пользуется твоими ласками, один господствует в доме и проводит все ночи, и ты говоришь, что беременна от него.

Миртала. Меня это злит, Дорион, особенно когда ты говоришь, что много мне подарил и стал бедняком из-за меня. Посчитай все, что ты мне приносил с самого начала.

Дорион. Отлично, Миртала, посчитаем. Во-первых, сандалии из Сикиона – две драхмы. Клади две драхмы.

Миртала. Но ты провел со мной две ночи.

Дорион. Потом, когда я вернулся из Сирии, алебастровый сосуд с духами из Финикии, – это тоже две драхмы, клянусь Посейдоном.

Миртала. А я при твоем отплытии дала тебе вон тот маленький хитон до бедер, чтобы ты пользовался им при гребле. Его забыл у нас рулевой Эпиур, когда проводил ночи у меня.

Дорион. Твой Эпиур его узнал и отнял у меня недавно на Самосе, хотя и после сильной схватки, клянусь богами. Я привез тебе еще вязанку лука с Кипра и соленой рыбы пять штук и четыре камбалы, когда мы приплыли из Боспора. Что еще? Да, восемь морских сухарей в плетушке и горшок фиг из Карий, а недавно из Патар – позолоченные сандалии, неблагодарная! И еще припоминаю: большой сыр как-то из Гития.

Миртала. Все это, может быть, драхм на пять, Дорион.

Дорион. Ах, Миртала, но я давал, сколько в состоянии дать человек, плавающий в качестве наемного гребца. Ведь только теперь я стал управлять правым бортом, и ты все-таки меня презираешь. А недавно, когда был праздник Афродисий, разве я не положил к ногам Афродиты серебряную драхму ради тебя? Опять же матери твоей я дал на обувь две драхмы, и этой Лиде часто совал в руку то два, а то и четыре обола. Все это сложив, составляет целое состояние для простого морехода.

Миртала. Лук и соленая рыба, Дорион?