Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Далее занятия шли своим чередом, и второе полугодие в школе мне почти не запомнилось. Ну разве то, что я перестал читать стихи на публику. Случилось вот что. Какое-то школьное событие по весне, потому что нас всех вывели наружу, может быть, Пасхальные дни. Был организован широкий круг из всех школьников. Юзефа Викентьевна первым выпихнула на середину круга меня и объявила, что сейчас этот мальчик прочтет басню Крылова «Ворона и лисица». Как раз напротив меня стояли две великовозрастные девки-коровы, толстобедрые и циничные, вероятно из ближайшего хутора. Они щелкали семечки, и одна из них громко сказала, «Ну, вот опять басни!». Во-первых, одно дело – читать стихотворение в гулком классе, а не в безвоздушном пространстве «бездушного» круга людней, во-вторых, неожиданное, лично не запланированное чтение стихотворения. Не было куража. И, наконец, презрение аудитории в виде двух девиц. Все! Прошла моя пора. Больше я никогда не выступал перед аудиторией, кроме одного раза, который меня окончательно добил. Об этом расскажу позже.

Первый класс я закончил с похвальной грамотой от администрации городского головы: «За отличные успехи в учебе и примерное поведение». Когда в 1948 году репрессировали моего дядю, и обыск приближался и к нашей семье, мама в страхе сожгла мою грамоту.

Во второй класс я проходил не более месяца. Начались интенсивные бомбежки города, теперь уже нашей авиацией. Под одну из таких неистовых бомбежек я попал в области собачьего бульварчика. Бомбы падали почему-то на неработающую известковую печь, с наружной стороны Кладбища Коммунаров. Я лег под монолитную каменную стену кладбища, решетку для которой ковали мои дед и отец. А еще эта стена окружала пятый бастион. Бомбами разметало известковую пыль, и на время все стало как в тумане, а деревья белыми. Такою же белою я увидел маму, которая бежала ко мне. Взрывы к этому времени уже прекратились. Мама бледная, задыхающаяся от бега, схватила меня в охапку и сильно прижала к себе. Она думала, что меня убило. Больше в школу меня не пускали.

Наверное, к этому же периоду осени относится сообщение по секрету от приятеля. Жоры-заики, что Гестапо арестовало двух учительниц старших классов. Одну из них в школьной среде звали Любкой. Я помню молодую хорошенькую женщину в голубой тонкой блузке с довольно высоким бюстом. Над ней и её подругой подшучивали старшие ученики по поводу того, что они гуляют с немцами. Потом по слухам мы узнали, что их расстреляли.

Еще учась в первом классе, мне приходилось проходить по улице, которая шла под восточной стеной Первой больницы. Так вот на этой улице в двухэтажном доме на стороне четных номеров домов на втором этаже жили эти две учительницы. Иногда из раскрытого окна были слышны звуки патефона, смех, громкие голоса.

В один из моих проходов по этой улице, во времена близкие или до того, когда приятель сообщил мне об аресте учительниц, я увидел стоящий у подъезда того дома легковой автомобиль, двух людей в штатском, смотревших вверх на раскрытое окно. У одного из этих людей выглядывала из правого кармана брюк рукоятка пистолета с темно-коричневой округлой рукояткой. На земле валялись какие-то листки бумаги. Я почувствовал, что происходит что-то необычное, возможно, опасное. Спустя многие годы мне вспомнилось все одновременно. Совместились картинки и события. Наверняка, я проходил мимо того дома в то время, когда там шел обыск.

Ближе к весне 1944 года, чаще на рынке, стали появляться листовки «За нашу Советскую Родину!». В них сообщалось о победах Красной Армии, о том, что скоро придет освобождение. Люди искренне радовались каждому листочку. Появилась песня патриотического содержания. На мотив довоенной песни «Спят курганы темные» пели «Молодые девушки немцам улыбаются…» и дальше о предательстве.

В наши дни по-разному теперь говорт о предателях, о тех, кто хотел выжить и шел в услужение к немцам. Нам ли, людям, судить их? Правда, были среди них и те, кто не только хотел выжить, но и жить хорошо. Среди моих соучеников были двое, чьи родители служили в полиции. У одного, по кличке Испанчик, отец был главным полицейским начальником. Иногда его привозили в школу на автомобиле. Одет он был шикарно, во все новое, мне запомнился большой кремовый бант у него на шее. В школе чернявый маленький пацан был окружен мальчиками-подхалимами и мальчиками-охранниками. Об Испанчике говорили с подобострастием, ссылаясь на высокий и угрожающий пост его отца. Что потом произошло с ним и его семьей, не знаю. А вот отец второго мальчика на второй день после прихода наших повесился в развалке, почему-то в одних кальсонах. Кроме службы у немцев, он держал лавку на рынке. Я видел этот ларек, где он и его жена торговали насущно необходимыми продуктами. Однажды этот мальчик зазвал меня к себе домой. Я был поражен роскошью обстановки, обилием ковров и дорогой посуды. На столе, накрытом дорогой парчовой скатертью, стояли хрустальные вазы, наполненные всевозможными сладостями и фруктами. Мне, было, разрешено есть все, что пожелаю. Кроме того, мой приятель насовал мне в карманы орехов и печенья. Отец отругал меня за то, что я воспользовался презренным подаянием от холуев и грабителей, и категорически запретил повторные посещения этого дома.

Зимой 1944 года налеты наших самолетов участились. Из листовок мы узнавали, что наши приближаются к Крыму и скоро начнется освобождение полуострова. В школу я уже давно не ходил. Точно не знаю, но, кажется, она прекратила свое существование. В этот период я много читал, и всё же мама справедливо считала, что мне необходимы первоначальные знания, предусмотренные школой. По соседству жила учительница литературы Нина Владимировна, она-то и предложила маме заниматься со мной. Оплата за обучение шла натурой, в основном рыбой. Процесс обучения проходил совершенно легко и свободно. Из деликатности я делал вид, что понимаю объяснения о дробях, склонениях и суффиксах. На самом же деле, знания не хотели задерживаться в моей голове. Мне было неинтересно, и от вводимой в меня информации я всё больше и больше тупел. Учительница была добра. Мне сдается, что мы все понимали никчемность любых занятий и деятельности, направленных на перспективу. Никто не ведал, что с нами будет. Жить следовало одним днём.

В апреле непрекращающаяся канонада то приближалась к городу, то удалялась. В небе шли постоянные воздушные бои. К радости, наши истребители на бреющем полёте гонялись за Мессершмиттами над трубами наших домов. Занятия наши как-то сами собой угасли.

11. Наши игры

Война прогнала с улиц города детские коллективные игры. В период осады и дети исчезли с улиц. Большинство эвакуированы, а оставшимся стало не до игр. Кто будет играть в войну на войне? Нелепо. Игры мирного времени: жмурки, классики и прочая девчачья ерунда не привлекали, да особенно и не разыграешься в ожидании обстрела или бомбежки. Велосипедов нет, мячей нет, куда-то все мгновенно исчезло. Возможно, и даже наверняка, во дворах и подвальчиках тихо во что-то играли один-два маленьких человечка. Своих игр в это время не помню. Возился с собакой, с кошкой, что-то первобытное рисовал, читал, в остальное время просто сидел и боялся.

Пришли оккупанты. Примерно на два года исчезла военная война, наступило военное затишье. В немецкой школе на переменках возобновились групповые игры. Тон задавали дети сельских окраин города. Их было большинство, война не так сильно их сокрушила. Они водили забытые деревенские хороводы, играли в патриархальные игры наших предков, такие, как «Море волнуется, раз!», «Гарю-гарю, бей», «Бояре, а мы к вам пришли». Игры сопровождались песнями-речевками. Смысл игр был до крайности примитивен: на определенном расстоянии друг от друга выстраивались две шеренги участников, и начинались какие-то хоровые переговоры, перебежки. Шел примитивный флирт.

На окраине, рядом с Карантинной слободкой, где поселилась наша семья, на обширном пустыре шли другие игры, более мужественные, в духе времени. Играли оставшиеся в живых одни мальчишки. «Свайка» – бросание ножа в очерченный на земле круг. Я тогда из книг знал, что в давнее «Смутное время» а царевич Дмитрий в Угличе, играя в свайки, упал на нож и убился… Будучи мальчиком впечатлительным я боялся, но играл. Игры в отмерного, в коновода, в козла – жесткие, безжалостные, требовавшие сноровки, силы, отваги и нахальства, лозунг «И пусть победит сильнейший!» – не пустой звук.

Играли в деньги, на мелочь. В ход шли и советские, и оловянные пфеннинги, и желтоватые лёвы. Играли в «Пристеночки» и «Пожара» (ударение на последнем слоге), в «Орёл-орешка». Мальчики из приличных семей подвергались преследованиям и репрессиям со стороны взрослых. Басота из Карантина плевать на все хотела. Они всегда выигрывали, так как обладали сверхкритической массой звонкой монеты. Покинуть игру до полного проигрыша не смел никто. Железное правило: во время игры в долг не давать, в долю не принимать. По окончании игры проигравшему выдавались одна-две монеты. С выигрыша!