Топор гуманиста - Александр Тюрин

Вот поц. Я понимаю, вещал бы это какой-нибудь Амон-Ра, а то ведь сидит передо мной мелкий субъект с рыжей бороденкой и хитрыми глазками. Но может и мне попробовать позаниматься психотерапией?

— Вы бывали в настоящих переделках, Деларю? Если бывали, то, наверное, заметили, как хочется жить своей конкретной жизнью, а не какой-то всеобщей.

— Я был военным врачом в специальном подразделении. В случае войны предстояло действовать на Кольском полуострове. И я заметил, что в минуты сверхопасности человек отрешается от самого себя и начинает смотреть на все со стороны. И вы тоже наверняка это замечали, судя по вашей непростой биографии. Так вот, мы хотим, чтобы каждый существовал именно «со стороны», причем, не только в состоянии шока, но и всегда. Всегда. И тогда резко возрастет взаимосвязь каждого с живыми и неживыми элементами мира.

— Пожалуй, в этом что-то есть. Однако никоим образом не годится для массового и практического применения. Надо еще поработать с теорией, доктор.

— Я так и знал, что ты меня поймешь, Ник.

— Ник? Мы разве уже подружились?

— Безусловно. Ты просто не заметил этого. Зови меня Клод.

У Клода зазвенело в пиджаке. Доктор-мудодей достал телефон и немного побормотал в него.

— Ну, Ник, ты — счастливый человек, — сказал он, завершая воспитательно-преобразовательную беседу. — Сейчас столь многое будет всплывать в твоей голове, появляться перед глазами, лезть в уши. Ты не борись с этим, иначе застрянешь над пропастью. Двигайся вперед.

Я подошел к окну.

— В движении вперед можно обойтись без бронебойных стекол? А, шеф?

Но шефа уже и след простыл.

Делать было практически нечего, ни тебе научно-популярных книжек, ни порнографических журнальчиков, ни телека. В такой ситуации ставить цели, задачи и вообще позитивно мыслить как-то не хотелось. Смеркалось, свет никто не включал, тени сгущались. Стало казаться, что мебель совсем не на тех местах, где была раньше.

Ощущение ужаса, желание броситься к двери и в то же время полное отсутствие воли. Просто как во сне-кошмарике.

Я посмотрел на ножки рояля и неожиданно они мне показались невероятно сексуальными. Я погладил клавиши — до чего же приятное ощущение.

Но потом я заставил себя отшатнуться. Я высвобождаю сновидению и неудержимо становлюсь ДРУГИМ. А хочу ли я становиться другим и черпать полной ложкой из новой бочки с дерьмом? А не дать ли мне деру отсюда?

Я попробовал взять стул и шарахнуть им в пуленепробиваемое окно. Не вышло. Венские стулья до одного были на крепчайших болтах и без ключа соответствующего размера не стоило к ним и подступать. Все тут было приклепано и посажено на цепь с замком: и тумбочка, и шкаф, и рояль-сука. Отломать его крышку тоже не вышло, она держалась на жутких стальных петлях. В общем, весь рояль был бутафорный, из стали, которую снарядом не прошибешь. Постукивание моего малогабаритного кулака по стеклышку ничего, конечно, не дало, также как и каратистские пинки ногами. Впрочем сейчас на ногах были не армейские боты, а легкие тапочки.

В общем бился я с углепластиковым стеклом, как Евпатий Коловрат, устал до такой степени, что слюна потекла.

Все, попалась птичка, стой. Я притиснул глаза к умопомрачительному стеклу. За бортом психушки текла нормальная жизнь. Я даже различал знакомого мне пенсионера, который опять-таки любовно стриг живую изгородь у своего аккуратного домика. Везет же людям, была у гражданина канадца честная работа, а теперь честный отдых.

Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, ножки экономит, ездит на колесиках, любит уют и все ему в этой стране способствует. Склепал наверное двое-трое ребятишек, тем и доволен. И будут они такими же микробами, как и он. А я не такой. Я не входил в тощее стадо старого «советского» образца, не войду и в жирное стадо нового «американского» типа.

И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличии и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.

Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и в нереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…

Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…

Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, коричневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию — я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной гадиной. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие…

Потом я был стеной и шкафом, просто сквознячком. Вскоре я не мог разобраться, кто же я, что меня тянет и что отталкивает, я стал то ли всем, то ли ничем, как запутавшийся герой песни «Интернационал». Я никогда не исчезал, я был всегда и везде…

Потом зрение мое замутилось, как ветровое стекло автомобиля где-нибудь в Череповце, и я едва добрался до мягкой поверхности, чтобы опуститься на нее задницей. Когда взгляд прояснился, то первом делом вперился в работающий экран. Там показывали мне Бекки и Хелен. Мисс Федорчук что-то лопотала и зыркала похотливыми глазами-блестками на Бекки. Та вела себя расслаблено, понимая, что от податливости зависит ее благополучие. Увы, обе бабы сейчас выглядели для меня какой-то пакостью.

Другой экран показывал жену мою Риту, она была грязной и оборванной, ползала в каком-то засраном подвале, словно опарыш. Я понял, что эфир прямой. Но как ни искал в себе жалость, ничего такого не нашел.

А затем спиной уловил, что не один. Обернулся и в самом деле — в кресле с высокой спинкой, что располагалось у окна, сидела мать. Как раз в той одежде, в которой ушла на последнюю охоту.

— Ты здесь? Значит, все обошлось. Хорошо, что ты добралась до этого хреновенького канадского городишки, который немногим лучше, чем Няксимволь — здесь тоже хватает шаманов.

Я подошел ближе. Какая там мать. Это была Хелен. Странно, что я их спутал.

— В самом деле, какая разница. Посчитай, сколько у тебя было мамаш за несколько миллионов лет? — предлагает Хелен.

Мне кажется это правильным. Наверное, я окончательно свихнулся.

— Как такие спорные суждения вылетает изо рта руководителя солидной фирмы?

— Более чем солидной. С полудня мы обладаем многомиллионными активами.

— Значит, ваш вирус урыл «ролл-оновские» фирмы, мисс Федорчук?

— Первая часть операции завершилась, Ник. Мы резко приблизили Слияние.

— Как же вы, мисс Федорчук, рассуждаете о Слиянии после этих лесбийских штучек.

Хелен отреагировала на упрек спокойно.

— Эти кроватные выкрутасы только для прорыва. Если что-то тебя сдерживает, прорвись.

— Отлично. Я не прочь прорваться к вам. Может, юркнем в койку.

Мисс Федорчук рассмеялась сухим почти старческим смехом.

— Вам, Коля, это не для прорыва надо, а чтобы остаться засохшей какашкой под кустом. Вот когда станете нашим, тогда посмотрим, что вам понадобится.

— Да, ладно не напрягайтесь, Хелен. Во мне же одна духовность осталась.

Но тут меня поймал импульс, и я кинулся на эту тетку. Даже что-то сорвал с мисс Федорчук, кажется, блузку. Но мне своевременно пшикнул в физию газовый пистолет, и я хорошо поплыл.

А перед внутренним взором опять замаячило материно лицо. Умеют, суки, работать. Не зря этот микрочип мне в крестец впился. Но такие мысли недолго меня доставали.

Я ловил ее руку, руку матери и просил прощения. Лицо матери нахально сменялось физиономией Хелен, мордой медведицы, кустом сирени, обглоданным черепом, сухим пнем.