Сантехник - Иннокентий Белов

Караван снова растягивается в колонну, мы глотаем больше всех пыли, идти приходится в постоянном напряжении. Чтобы, шатаясь от усталости, как произошло со мной к обеду, от веса мешков и жарящего неимоверно светила над головой не запнуться, не перейти чужой путь ненароком, не упасть и не приблизиться слишком близко к заду подводы.

За этим пристально следит нелюдь, чтобы никто не подошел слишком близко к подводе, чтобы поводки постоянно казались немного натянутыми, из-за несоблюдения дистанции и какого другого недосмотра собьешь всех рабов с ритма движения.

Опять же будешь наказан сурово снимающей шкуру плеткой, в общем, из-за всех таких требований обычная переноска груза на спине превращается в изматывающее мероприятие на выживание.

Ладно, у меня новая, еще немного дубовая спецовка на спине и плечах одета, она не дала рассечь сильно мою шкуру сплошной полосой. Только в местах, куда прилетели завязанные узлы появились разрывы на коже, покрытые сейчас коростой. А вот у местных крестьян одна мягкая рубаха на себе, она точно не убережет так, как меня моя униформа.

Вода разлита из бурдюка и выпита еще раз уже утром, чашки собрал один из надсмотрщиков, больше воды до привала не положено, как и еды тоже.

Вокруг та же безлюдная выжженная степь, время от времени мимо проезжает кто-то из гонцов или просто встречных нелюдей, все уже на обычных однорогих козлах. Передают ли они какие-то приказы вожаку этого отряда или просто так проезжают мимо, мне не видно из-за пыли и усталости. Подвода закрывает все картину того, что впереди происходит.

Сил больше нет даже шею повернуть, остались самые последние крохи, чтобы контролировать свой поводок и держаться своей стороны подводы.

От полного отупения спасают только мысли в нагретой голове, они текут медленно и трудно. Только, это все, чем я могу сейчас заниматься, не привлекая лишнего внимания.

Переставляя ноги, я думаю о том, что происходит со мной, что я вижу вокруг себя.

Выводы делать очень трудно, тем более, не имея возможности перекинуться с кем-то единым словом, только по вскользь мазнувшим меня взглядам и выражению лиц товарищей по рабству что-то можно понять.

Понять, конечно, относительно.

Честно говоря, тот груз, который мы тащим, выбиваясь из последних сил, можно было бы с большей скоростью перевозить на той же подводе или распределив между всеми остальными.

Однако, это постоянное балансирование на краю жизни и смерти, то есть, на краю сурового наказания, эти поводки на шее, явное обозначение нашего статуса, изматывание непосильной ношей под сжигающими лучами светила — это мне кажется такой довольно отработанный и простой способ превратить свободных людей в забитых рабов, совсем не способных сопротивляться любой воле нелюдей.

Похоже по моим соседям, что они, получив команду прыгнуть в огонь, все так и поступят безропотно, после такой обработки болью, жарой, невозможной усталостью, постоянным страхом что-то не так понять и неправильно выполнить.

Из-за чего попасть на ужин к нелюдям.

Этого похоже и добиваются нелюди, поставив превращение бывших людей в зашуганных до крайности рабов по своей сути на конвейер, притом без особых сложностей для себя. Просто в ходе передвижения каравана и при некотором контроле за нами.

Я с самого подъема намотал на волосы носовой платок, найденный в кармане и оставленный при обыске, поднял воротник спецовки, защищая шею от жгучих лучей. Остальные рабы смуглые от загара, им не привыкать к такой погоде и жгучим лучам светила.

Я же могу сгореть очень быстро и сильно, поэтому даже уши сзади замазал грязью, как и верхнюю часть шеи, выглядывающей из воротника. Лицо все равно сгорит под лучами поднимающегося навстречу светила, поэтому лоб тоже намазал, главное — солнечный удар не получить в пути.

Вряд ли орки будут кого-то приводить в чувство, просто тот же поводок задушит потерявшего сознание раба. Его завернут в рогожу и оставят лежать на подводе к обеду или ужину.

Очень плохо, что мы идем вглубь территории орков, откуда окажется невозможно убежать совсем. Если и побежишь из рабства, то только, чтобы умереть свободным в степи от жажды, если тебе посчастливится не попасться в руки нелюдей. Тоже такая смерть, к которой никогда не привыкнешь и добровольно на нее не согласишься.

Сегодня ночью я попробовал прикинуть план побега, раз столярный нож еще остался при мне, перерезать им удерживающий меня поводок ничего не стоит.

Только, ничего путного не придумал, охранники всю ночь вертятся около каравана, вокруг нас разлеглись воины-нелюди, а в полной темноте точно не сможешь обойти всех, не шумя и не привлекая внимания.

Луна, то есть, ее подобие на небе имеется, только, освещает очень слабо наш лагерь, не видно ни хрена перед собой.

Как уж тут красться по степи, не зная, куда поставить ногу?

Даже не сможешь на кого-то не наступить, пробираясь на ощупь по земле, да и эти гиенокони обладают определенно хорошим нюхом, время от времени нагибают головы и что-то обнюхивают на утоптанной стежке дороги или около нее.

Наверняка, следы и экскременты своих собратьев, прошедших раньше, по повадкам они напоминают именно гиен.

Я серьезно думаю, что они могут выследить меня по следам на пыльной степной земле, если мне посчастливится покинуть пределы лагеря ночью. Да и ночью почуют постороннего, не похожего на своих хозяев походкой и запахом, им для этого зрение совсем не требуется.

Еще непонятно куда мне бежать? Просто куда-то от места ночевки?

Наказание для пойманного живым беглеца тоже окажется особенно мучительным, поэтому, если побег провалится, останется только полоснуть себя по венам на обеих руках, а лучше и по шее еще для скорости и верности.

В самую жару нелюди объявили остановку, снова нас собрали в одном месте, выдали опять чашку воды и пол лепешки. Совсем голодом не морят все же, хотят еще в качестве консервов использовать наши тела, чтобы мы слишком не исхудали по дороге и не падали лицом в пыль постоянно.

Я со своей фигурой и большим весом должен стоять где-то в первых рядах на разделку, засолку и зажарку, по сравнению с достаточно тщедушными крестьянами.

Спрятавшись под рогожей от немилосердного светила, я опять мочу лепешку в оставшейся после жадных глотков воде и старательно грызу ее окаменевшие края.

Лицо уже хорошо сгорело, поэтому и его тщательно мажу серой землей, на которую бережно пролил несколько капель воды.

На такой жаре и упадке сил есть совсем не хочется, однако, я заставляю себя и, старательно пережевывая, съедаю