Пропаганда гомосексуализма в России - Маша Гессен

ГЛЕБ ЛАТНИК

«Я мечтаю, чтобы была маленькая квартирка, любимый человек и чтобы к нам приходили гости»

Глеб Латник, 30 лет, переехал в Москву прошлым летом. Его пригласил к себе пожить соратник по ЛГБТ-акциям Алексей Давыдов, поскольку в родном городе оставаться было небезопасно. Вскоре Алексей скоропостижно скончался. За несколько дней до нашего разговора Глеб вернулся из трехнедельной поездки по США, организованной Госдепартаментом для российских ЛГБТ-активистов. Остаться в Америке, несмотря на уговоры друзей, он даже не попытался. Первое, что бросилось в глаза, когда мы встретились, — небольшой шрам на его не по возрасту юношеском лице. Это след от столкновения с хулиганами. К ремню его потрепанной сумки приколот радужный флажок, от него пахнет спиртным и несвежей одеждой. Это запах тяжелой жизни, заполненной в последние полгода одиночными пикетами, бегством от преследований, больницами, а в перерывах — поисками средств к существованию.

Я родом из Первоуральска — это маленький город, всего 125 тысяч человек, недалеко от Екатеринбурга. Там я и занимался ЛГБТ-активизмом. Когда 11 июня Госдума принимала закон о гей-пропаганде, я вышел на главную городскую площадь, развернул плакат «Я против закона подлецов-2» (Первым «законом подлецов» называют запрет на усыновление российских сирот американскими гражданами — прим. ред.), там было нарисовано радужное солнце. Кстати, в типографии отказались печатать мой плакат, сказали, что это экстремистский материал. Ну, я его сделал сам в итоге. Вышел на площадь и простоял около часа. Больше всего я привлек внимание журналистов, они даже мешали мне общаться с горожанами. Было человек пять, которые задавали вопросы, но по большей части люди шарахались.

В Первоуральске в тот день выступил хотя бы я один, в Екатеринбурге вообще никто не вышел. Но потом я расшевелил местных ЛГБТ-активистов, говорю: «Какой смысл сидеть и обсуждать свои проблемы друг с другом?». И мы делали серию одиночных пикетов. Правда, никакого внимания и реакции СМИ не последовало. Тогда я понял, что нужно резонансное место. И мы его нашли, это международная промышленная выставка Иннопром. Мы готовились сделать перед входом кровавый перфоманс. И я писал об этом на своих страницах в соцсетях. И вот тогда ко мне домой пришел человек, ему открыла мама, меня не было. Он назвался полицейским, но не показал документов и стал расспрашивать, где я и когда бываю дома. Несколько дней у нас под окнами дежурила машина, я не появлялся дома и ни с кем по телефону не договаривался о конкретных встречах, понимал, что могут прослушивать и поймать.

А потом я все же договорился с товарищем о встрече, пришел, и там меня задержали люди из Центра противодействия экстремизму, отвезли в отделение. Мы долго говорили, они показали, что знают обо мне даже то, чего я сам уже не помнил. И вежливо объясняли, что если государство ведет такую политику, то не нужно сопротивляться, иначе будут проблемы: и родственники отвернутся, и работу будет трудно найти.

Потом меня отпустили. И через несколько дней, 13 июля, мы провели акцию у входа на выставку. Это были одиночные пикеты с плакатом: «Гомофобная политика развязывает руки убийцам», и был нарисован человек с радужными слезами на лице. Как только мы развернули плакат, полиция попыталась задержать нас, но вовремя вмешались правозащитники, они там были с нами.

Люди, возившие меня в отделение, оказались правы: мама в итоге сказала, что хочет жить спокойно, и попросила меня уехать из дома. Брат перестал со мной разговаривать. Он и раньше знал, что я гей, это не было проблемой. Отношения испортились из-за моего активизма.

А через несколько дней после акции у меня резко заболела голова, начали неметь рука и вся левая половина тела. Я вызвал скорую — и правильно сделал: врач сказал, что это микроинсульт. Наверное, от нервного напряжения. Я пролежал в больнице несколько дней. Из больницы я ездил к подруге, у которой жил и держал свои вещи, и вот, возвращаясь вечером обратно, я наткнулся на двух парней. Они узнали меня — видели по телевизору, наверное. Они явно были пьяные, начали оскорблять меня, повалили на землю, ударили ногой по лицу, разбили очки. Мне удалось убежать от них, и еще две недели я пролежал в больнице. Знакомая журналистка сказала, что мной интересуются националисты. А это уже серьезнее, чем хулиганы. Мне как раз позвонил Алексей Давыдов, московский ЛГБТ-активист, с которым мы были знакомы по соцсетям. Он предложил мне пожить у него. Так что когда я выписался из больницы, я сразу уехал из города и 27 августа приехал в Москву.

Втроем с Алексеем и еще одним его другом Романом, которого тоже выгнали из дома, мы снимали однокомнатную квартиру в Новогиреево. Алексей страдал почечной недостаточностью и сидел на диализе. Я работал, продавал сим-карты, Рома расшифровывал записи заседаний по Болотному делу, Леша был на пенсии, так что на жизнь нам хватало.

Мы делали этой осенью еще несколько акций. Когда обсуждался закон, по которому геев можно будет лишать родительских прав, мы стояли у Госдумы в медицинских халатах с плакатом «Психиатрическая помощь депутатам». 25 сентября проводили акцию у олимпийского комитета, требуя, чтобы в Олимпийской деревне в Сочи был организован прайд-хаус, как это бывает в других странах. Правда, на эту акцию я опоздал, а когда пришел, там уже были автозаки и всех задержали. После задержания всегда происходит одно и то же: нас привозят в отделение, оформляют административное правонарушение, держат несколько часов и отпускают.

Ровно через месяц, 27 сентября, у Леши началось резкое ухудшение, он пришел с диализа и потерял сознание. Мы отвезли его в больницу, и через три дня он скончался в реанимации. Судя по анализам, я думаю, его убили врачи, которые на самом деле не сделали гемодиализ. После смерти Леши мы не смогли продлить аренду квартиры в Новогиреево, пришлось съехать. Сейчас мы с подругой снимаем маленький однокомнатный дом в поселке Дроздово, это всего в 20 минутах от Москвы на электричке.

С Лешей и с Ромой у нас были чисто дружеские отношения. У меня никого нет. Три года назад у меня был роман с парнем, который до этого 12 лет прожил с мужчиной. Я с самого начала понимал, что если люди были вместе столько лет, то разошлись они временно и рано или поздно помирятся. Это и произошло через шесть месяцев, Сергей вернулся к своему мужчине. С тех пор у меня не было ничего серьезного. В Москве очень просто найти секс, но я не понимаю секс с незнакомыми людьми; некоторые ходят по темным комнатам в клубах, но это не для меня. У меня есть много знакомых по соцсетям, но настоящих друзей только двое, они тоже с Урала.

Больше всего мне хотелось бы, чтобы у меня был партнер и чтобы я мог с ним идти по улице, взявшись за руки, и ничего не бояться. В Америке я понял, что проблема не в гомофобии, а в самих геях. Нужно работать не с населением, а с самим ЛГБТ-сообществом. Нужно, чтобы люди выходили из шкафа, чтобы было как можно больше открытых геев, иначе ничего не изменится.

Очень сложно найти работу. Я учился на повара, много лет работал в общепите и знаю всю кухню, от мытья посуды до управления учреждением. Но по специальности найти работу не получается. Видимо, в отделе кадров гуглят меня, видят, что я занимаюсь активизмом, и отказывают. В одном месте мне прямо сказали: вдруг вас задержит полиция и вы не сможете выйти на работу? Раньше я подрабатывал в фирме, которая торгует расходными материалами для принтеров, потом торговал сим-картами. Я получаю отказы по работе и уже начинаю думать, что, может, следовало бы послушать друзей, которые говорили, что надо уезжать. Но пока что, мне кажется, здесь еще не критически опасно, чтобы сбегать. Вот после Олимпиады может стать хуже. Уже поговаривают об уголовной ответственности за гей-пропаганду. Деньги подходят к концу, и я не очень понимаю, что делать дальше.

Если станет совсем плохо, если у моего дома будут собираться националисты или что-то еще такое, я могу уехать в Польшу. У меня папа поляк, и я могу подать на репатриацию. Это лучше, чем просить статус беженца в Америке. Тем более польская культура и язык мне ближе. В идеале я мечтаю открыть свое кафе. И чтобы над ним у меня была маленькая квартирка, мне не нужна большая. И чтобы у меня был партнер, любимый человек. Чтобы к нам приходили гости, и мы сидели, пили вино. Про детей я тоже думал, но что-то я не представляю пока себя отцом. Может быть, потому что я уже привык к мысли, что детей у меня не будет.

АЛЕКСАНДР И МИХАИЛ

«Это было именно то, во что не верил каждый из нас. Это была любовь с первого взгляда»

Александр, 38 лет, и Михаил, 30 лет, провели в США всего несколько месяцев, но надеются, что им никогда больше не придется возвращаться в Россию. Они попросили политического убежища, и теперь им предстоит долго ждать решения: дадут ли им вид на жительство или нет.