Куда ведут дороги... - Шубхаш Мукерджи

Кобра за коброй.

Посмотри-ка, сестра,

Как лиана хитра —

Вокруг дерева обвивается,

Ядовитой змеей притворяется.

На дворе сезам

К земле клонится,

Мама по вечерам

Лакшми[52] молится,

Шиве поклоняется,

В доме прибирается.

«Кто к нам пришел?» — «Мама, это я!»

Прилети, прилети, птичка-попугайчик,

Погляди, погляди, какой у нас мальчик.

«Мама, мама! Попугай зернышки клюет!» Но как птицу ни корми, она все рвется на волю. А в лесу — тьма кромешная. «Мама, мне страшно!» — «Не бойся, сынок, не бойся!»

Вурдалак — мне свояк,

Ведьмы лесные — сестры родные.

Сарасвати[53] поклонимся,

Чернила разведем,

Сарасвати поклонимся

И в школу мы пойдем.

Ма-ма, ре-ка, во-да. Во-да бе-жит. Листок дро-жит.

Дождик, дождик, перестань,

По окну не барабань.

Солнышко, посвети, посвети,

Облако отведи, отведи.

И снова он в лодке, под навесом. Темно, ничего не видно. Только слышно, как волны бьются о лодку и весла по воде — хлоп, хлоп.

Вдруг качка прекратилась. Может быть, лодка пристала к берегу?

Сквозь сон Упен-бабу почувствовал, будто кто-то положил ему руку на лоб. Не открывая глаз, он пошарил у изголовья. Никого. Еще пошарил. Нет, в самом деле никого. Значит, почудилось.

В полураскрытые глаза ударил свет. Уже утро? Упен-бабу рывком поднялся и сел на полке. Нет, еще не рассвело. Это в купе горит лампочка. И все-таки чья-то рука лежит у него на лбу! Упен-бабу провел ладонью по лицу и волосам. Опять никого. Значит, он просто не совсем еще проснулся. Надо бы выпить воды. Он встал, налил воды в стакан и выпил.

Упен-бабу не помнил, когда ушли Татия с Шоходебом. Наверняка после того, как он заснул. Поезд остановился на какой-то станции. Дождь все лил и лил. Но теперь звук был иным, потому что вода ударялась о платформу. Глаза слипались. Упен-бабу потушил свет в купе.

Оказывается, он лег в том самом костюме, который примеривал вечером. Не снимать же его теперь. Глаза сами собой закрываются. Положив голову на подушку, Упен-бабу сразу уснул.

…Во дворе растет священный тульси. От жары все листья на нем высохли. Над тульси подвешена глиняная плошка с дыркой. Из плошки вода — кап-кап, кап-кап. Рядом — подпорки для плетей тыквы, чуть дальше — грядки с огурцами. На бамбуковом частоколе — закопченные кухонные горшки. А на двери кухни молочник записал мелом, сколько ему должны за молоко. У порога дома рисовой мукой нарисованы стопы Лакшми — на счастье.

Нет, это не стопы Лакшми, это на белой ткани красной краской — ступни матери[54]. Старшая сестра вырыла ямку, привораживала жениха, а теперь в этой ямке горит огонь, и на том огне варится в горшке еда для поминок. И вода из плошки капает на засохший тульси — кап-кап, кап-кап.

«Пену[55], посмотри, это божья коровка. Поклонись ей — она приносит счастье». — «А тебе на руку, сестра, сел мотылек — это к свадьбе!»

Под окном цветок цветет —

Скоро ли жених придет?

Эх, жених, женишок,

Проглотил потрошок…

«Пену, давай поиграем в жмурки! Муха-слепуха, кружи, жужжи, кого ухватишь, того держи. Раз, два, три…»

«Пену, поймай мне жучка — стеклянные крылышки. Я крылышки оторву и приклею ко лбу, стану красивой… Пену, сорви мне ягодку! Дареное заберешь — в попрошайки попадешь… Пену, не смотри на меня прищурившись, а то поссоримся… Врун-врунище — крысиный хвостище!»

Правый глаз дрожит — это к прибыли. Тарелка на пол упала — кто-то к нам едет.

Паланкин несут, паланкин качается —

Молодая жена к мужу собирается[56].

Дождь идет, по крыше колотит.

Милый братец, прощай,

Обо мне вспоминай!

Далеко ль бежишь ты,

Дорогая речка?

Из родного дома

Принеси словечко.

Колеса по рельсам стучат, поезд сестру привез.

Яма у Ями ищет защиты.

Брат у меня ищет защиты,

Ямы врата для брата закрыты[57].

«Вот тебе, братец, спелые финики, вот кислый тамаринд и сладкое манго…» — «А вот тебе, сестра, зола из нашего очага».

Колеса по рельсам стучат, поезд сестру увез.

Небо, ты чье? — Твое! — Облако, ты чье? — Твое! — А воздух? — Твой! — И дождь? — И дождь тоже твой!

Отец идет, закрыв уши руками. На нем — охряная роба садху. Отец кричит: «Брахма[58] — истина, мир — ложь!»

А сын его одет в полосатую одежду арестанта. Сын читает стихи Тагора:

Свобода — в отреченье? Нет, это не

                                           для меня.

Я обрету свободу и кандалами звеня[59].

За решеткой — не человек в полосатой одежде. Это тигр мечется в клетке. Тигр? Или все же человек? И в решетчатой полосе света — тень от виселицы.

Потом издалека надвигается песня «Бандэ матарам!»[60]. Тень виселицы блекнет и исчезает.

А в лесу свободный тигр разрывает в клочья чью-то охряную робу.

…Красиво убранная комната. Кресло-качалка. И человек, упавший из кресла на пол ничком. На террасе дома плачет ребенок, мать успокаивает его, прижимая к груди.

Неужели эта мать — Соня?

Когда Упен-бабу приехал сюда, мать Сони сама была грудным ребенком. Как изменились с тех пор чайные плантации!

Отец Сони, Дукхонти, не имел ничего, кроме набедренной повязки.

Раньше Дукхонти и такие, как он, даже не понимали, хорошо им живется или плохо, не знали, что называется страданием, а что — счастьем. О счастье, впрочем, они и теперь имеют лишь смутное представление. Но зато страдания уже не принимают безропотно. Они осознали свои права и могут за них постоять.

Дукхонти, мать Сони, Соня и ее ребенок — вот они все тут, рядом.

Помните, как на станции Сантахар вербовщики загоняли завербованных рабочих, будто диких зверей, в клетки-вагоны?

Потом эти дикие звери, научившись бороться за свои права, стали людьми. А люди, выжимавшие из рабочих на плантациях семь потов, действительно превратились в зверей.

Листья чая, вы