Матери - Теодора Димова

так любили потолковать между собой приятели, и все как один пришли к нему отметить рождение Николы, все радовались за Орела и его семью, вот и его Албена оказалась нормальной бабой, Орел как-то хвастался: моя жена ни о чем меня не спрашивает, не расспрашивает, знает только то, что я сам ей скажу, и приятели, переглянувшись, снова высказали ему свою белую зависть из-за Албены: редко человеку повезет встретить такую женщину, ведь все они, до одной, просто дуры, наверное, поэтому их семьи так часто распадались, потому что приятелям Орела вовсе не нравилось, когда жены лезли в их дела с расспросами, да и дети тоже, пока не подросли, им и не нужно ничего знать, а вот если потом будут, дай Бог, живы и здоровы и можно будет всерьез рассчитывать на них, вот тогда их стоит подключать к бизнесу, но чаще всего детей просто отправляли учиться за границу, а там пусть возвращаются и делают, что хотят, так что твой сын, сын твой пусть будет похож на тебя, говорили они, хлопая Орела по плечам, и чокались за его здоровье.

Сейчас малыш сидел на полу, он не мог смириться с отсутствием своей матери, смириться со своей судьбой, но Жене все же удалось снова взять его на руки, она прошла с ним через какие-то комнаты, в которых пахло еще отвратительнее и было темно, и в конце концов положила его в какую-то кроватку, всю в решетках, металлическую, но не его, эта была твердой и холодной, пахло чистотой, но совсем не так, как пахли чистые простыни дома, он был заброшен в эти чужие, неродные запахи и хотел убежать, но решетки не пускали, и тогда, цепляясь за них, он встал на ножки и начал трясти кровать, которая была на колесиках, он тряс ее так яростно, что кроватка, оттолкнувшись от стены, выехала на середину комнаты, он не знал, как ему позвать свою мать, еще не знал этого слова, а плакал о ней так, как не плакал бы перед лицом смертельной опасности, плакал так, как никогда в своей жизни не станет плакать о ком-то другом, даже о себе. В его горле возникала какая-то боль, он не мог перевести дух, в глазах щипало, голос прерывался, но плач постепенно затихал, становился спорадическим, всхлипы звучали все реже и реже. Отпустив металлическую решетку, Никола сел в кроватке, все тело болело от долгого плача, в горле ощущалось жжение, режущая боль, и тогда он понял — он остался один, один навсегда, осознал это в восьмимесячном возрасте, не зная вообще таких слов, как «мать», «одиночество», «боль», он уже не сидел, а лег на бок, захватив в рот большой палец, и сосал его, потому что всегда так засыпал еще дома, это напоминало ему о матери, мама оставила его чужой женщине и ушла, содрав с него кожу, оставила ободранного, беспомощного, одного в этих яслях, одного в целой вселенной, совсем-совсем одного, а ведь он еще не был знаком с этим миром, не понимал его, не знал даже его слов. Густой мрак заброшенности, одиночества и безмолвия становился столь густым, что его можно было резать ножом, и этим же ножом кто-то неведомый отрезал половину его сердца в этот его первый день в яслях, когда он сосал свой палец, еще сохранявший запах матери, когда мечтал, как она вот-вот появится, возьмет на руки и заберет с собой, а он притихнет у нее на груди и заснет по-настоящему, как обычно, кто-то сумел в эти несколько минут вырезать половину его сердца и забросить в бесконечность — в эти несколько минут, когда он еще вздрагивал от постепенно затихающих всхлипов, в эти несколько минут, пока он сосал свой палец и засыпал, безжалостно, зверски разодранный на куски.

Потом, конечно же, он привык к яслям и стал любимчиком у Жени, она чудесно готовила и кормила его, а когда он стал ходить, то целыми днями пропадал на кухне, она сажала его на стол и начинала рассказывать, ну вот, а сейчас порежем лук, потом добавим чесночку, немного помидорчиков, их надо натереть на терке, время от времени она целовала его, щекотала шейку, давала перышко лука или кусочек помидора, и не было на свете ничего вкуснее, он любил запах Жени и запах ее стряпни, ну сущий ангел, говорила Женя другим женщинам на кухне, гляньте только, настоящий ангел с этими кудряшками, этими зелеными глазами, а какой умница, а как уже говорит, и Женя снова, не сдержавшись, начинала его тискать, вертеть и так и сяк, целовала везде, и пяточки тоже, и это ему нравилось больше всего, но всё — в тайне от воспитательниц, в тайне от персонала и других детей, это была их тайна, никто не должен был видеть их, потому что, убеждали воспитательницы Женю, очень вредно так много целовать и ласкать детей, во-первых, ребенок вырастет ужасно избалованным, а во-вторых, другие дети почувствуют себя обойденными вниманием, а для ребенка нет ничего страшнее, чем почувствовать, что им пренебрегают, тогда, утверждали воспитательницы, дети вырастают с серьезными комплексами, которые не поддаются лечению, такой недоласканный ребенок растет в полной уверенности, что никто его не любит, что он слаб, вообще ничтожество, что никто не может его ни любить, ни уважать, такие недолюбленные дети в пубертатный период становятся агрессивными, начинают буйствовать и употреблять наркотики, хулиганить, пить, совершать преступления, в сущности, как свидетельствует статистика, все убийцы и воры, которые нас окружают, в детстве были лишены внимания и любви, росли без настоящей заботы, без любящих родителей, без матерей, бабушек и дедушек, поэтому, говорили воспитательницы Жене, она должна быть поосторожнее со своей исключительной привязанностью к Николе, чтобы не разбаловать его и не превратить других детей из их яслей в преступников.

Женя, женщина лет пятидесяти с небольшим, была улыбчивой и почему-то всегда потной, у нее был муж, двое уже взрослых сыновей и родители, еще был дом в каком-то селе, где она выращивала клубнику и постоянно приносила ему в пластмассовом стакане из-под кефира немного ягод, и это была их самая главная тайна, потому что для других детей не было, а ему, Николе, только ему — клубника! и это было чудесно! невообразимо! немыслимо! чтобы только ему одному! только ему! клубника! И когда в пятницу вечером Албена и Орел забывали о том, что у них есть ребенок, которого нужно забрать домой из яслей, да, вот так — просто забывали, Женя брала его к себе, к большой радости своего мужа, которого Никола называл «деди» и который обожал детей и всё ждал собственных внуков, и в субботу и воскресенье они с Женей вывозили его на прогулку в Борисов сад, покупали воздушную кукурузу, катали на карусели и водили в луна-парк, а Албена и Орел, виноватые и благодарные, осыпали их деньгами, и Николе было так хорошо с Женей и ее мужем, что однажды, когда Албена приехала за ним, он даже отказался идти с ней, хочу к Жене и деди — знакомая боль полоснула Албену, они, как и тогда, были втроем в той же самой комнате, но теперь Никола не давал Албене и прикоснуться к себе, прятался за Женину юбку и ни за что на свете не хотел идти с Албеной, и лишь когда Женя позвонила мужу и деди не велел его брать, потому что им нужно было срочно ехать в другой город, и я в другой город, сквозь слезы проревел Никола. Нельзя! Нельзя тебе с нами, уговаривала его Женя, целуя, а вот в понедельник, в понедельник, рано утречком… Албена схватила его за руку и потащила к своему Ситроену, его подбородок дрожал, слезы рекой текли по щекам, и все два дня дома он молчал и не разговаривал с матерью, сердился, что его оторвали от Жени, а они бы снова пошли в парк, с ней и деди, и ему купили бы воздушную кукурузу, это был последний раз, когда он был с Женей, вскоре его перевели в другой садик, и никогда больше он уже ее не видел.

Сейчас Никола повернул рычажок кондиционера еще чуть-чуть на холод, хотя Албена просила его точно об обратном, в их огромной гостиной было целых две климатических установки и отовсюду дуло, такое впечатление, говорила Албена, что ваша единственная цель, чтобы у меня свело шею от холода, а шею Албены ни в коем случае нельзя было подвергать опасности, ведь Албену ждали фотосессии, презентации, договоры, она была самая красивая и известная фотомодель, ее приглашали всюду и везде: она рекламировала бюстгальтеры, шампунь, дамские прокладки, на билбордах по Цариградскому шоссе Никола видел свою мать лежащей в шезлонге на берегу моря, видел и ее до крови ободранное колено на рекламах водки «Flirt», сейчас Албена начинала пробивать себе дорогу в Италию и Францию, быть фотомоделью совсем непросто, нужен железный режим, ложиться в девять и вставать в семь утра, два часа фитнес, два литра воды, шесть километров кросс, килограмм фруктов, много салатов, никакого жареного мяса, только рыба и птица, ни капли спиртного и — только улыбка, только выражение счастья на лице, легкость, которые Албене достались в наследство, по рождению, Никола все еще обожал свою мать — молчаливо, с каким-то глубоким, телесным или даже потусторонним, чувством, невыразимым, неоформленным, он обожал свою мать, обожал ее процедуры, ванны, ее косметичек, ее маски для лица, крем для ног, белье, ее солнечные очки, ее неустанную заботу о руках, ногтях, волосах и ресницах, Албена так упоенно занималось собой, будто была принцессой, моя работа — в том, чтобы следить за собой, а значит, я работаю хорошо, I am professional, не так ли? это была одна из ее адски тупых шуток, которую Никола терпеть не мог, но мать постоянно повторяла ее по десять, пятнадцать, двадцать раз на дню вместе с объяснением, когда и как родила его, сына я родила в семнадцать лет, объясняла она новой маникюрше, и хорошо, что именно тогда, потому что с тех пор у меня совсем нет времени рожать, совсем нет, иначе мне бы пришлось разрывать свои договоры, ангажементы, платить неустойки, толстеть, испортить себе походку, покрыться вот такими пятнами и шрамами, буквально разлагаться все эти девять месяцев, стать похожей на гусыню, а потом худеть, сидеть на диетах, да, да, и раздаться в бедрах, Николе просто повезло, что я родила его тогда, не смогла сделать аборт, вот и пришлось рожать, в этом месте истории Николе ужасно хотелось провалиться сквозь землю, но он ни разу не осмелился попросить Албену не рассказывать хотя бы про аборт, ведь это в самом деле унизительно: если бы Албене удалось сделать аборт, его, Николы, вообще бы не было на свете, абсолютно невозможно было и представить себе, что он, Никола, родился благодаря какой-то нелепой случайности, помешавшей его семнадцатилетней матери сделать аборт, избавиться от него, вырезать из своего живота, как весьма образно представлял себе этот процесс Никола