Матери - Теодора Димова

Это уже стало для тебя наркотиком, сказала она Петру, когда они занимались любовью в воскресенье пополудни перед финалом первенства мира, пользуясь отсутствием Алекса, он оттолкнул ее от себя и встал, оскорбленный, раненный в самое сердце, прости, прошу тебя, в конце концов в наркотиках нет ничего плохого, она внезапно замолчала — ну как только она могла сказать, что в наркотиках нет ничего плохого, однако это разозлило и оскорбило его еще больше, и тогда она резко встала с кровати, голая, буквально просвистев мимо него, как разъяренная кошка

но хоть Алекса оставь в покое! не забивай ребенку голову своими сумасбродствами

сумасбродствами, да? Петр словно только этого и ждал, значит, ты считаешь мою любовь к футболу сумасбродством? Ты считаешь сумасбродством самое важное, самое прекрасное в моей жизни?

ах вот как? вот что, оказывается, самое важное и самое прекрасное в твоей жизни?

разумеется, а что еще? озадаченно спросил Петр, и она, снова просвистев мимо, ударила его по щеке, вложив в этот удар всё свое презрение, всю свою неприязнь к футболу, которые накопились в ее душе за все эти годы, потом еще и еще раз, одной и той же рукой, ее ладонь покраснела, было ужасно больно, его очки упали на пол и разбились, они стояли друг против друга, голые, полные ненависти, в наступившей тишине, такой глубокой, словно они, наконец, оказались на дне моря, но без плавных волнообразных движений водорослей и рыб, он видел перед собой дикие от гнева глаза Марины, ее перекошенное лицо, открытый рот, как будто она кричала, но слов не было слышно, ничего не было слышно, было совсем тихо. Что ты наделала? сказал он и медленно опустился на брачное семейное ложе, лег и закрыл глаза, а она, завернувшись в простыню, вышла из комнаты, потом пошла в ванную, снова вернулась, он лежал неподвижно, лишь по звукам угадывая происходящее — вот она вынимает чемоданы, начинает укладывать свои вещи. Она уходит! ему захотелось рассмеяться, схватить ее в охапку, чтобы они расхохотались, корчась от смеха, а потом рассказывали бы друзьям — какие они полные идиоты, какие дураки, и смеялись, так сильно смеялись, что эта история стала бы самой смешной историей в их жизни, однако свинцовая тяжесть ее ненависти заливала его, он даже не мог поднять веки, не мог улыбнуться хотя бы мысленно, и чем неподвижнее был он, тем более резкими и свистящими становились ее движения, тем яростнее швыряла она свои вещи в чемодан, открывала и закрывала молнии на сумках, Бог мой, да она же сломает все молнии, подумал он, разобьет окна, выломает паркет, разнесет стены комнаты.

Знаешь, кто ты, сказала она относительно спокойным тоном, ты просто бесчувственное, эгоцентричное, посредственное дерьмо! Хоть бы раз мы съездили на экскурсию за границу, хоть бы разочек спокойно отдохнули на море, нет, ты будешь морщиться на каждом шагу, что, мол, дорого, хоть бы раз сумел рассмешить или развеселить меня, когда мне тяжело, но нет — вот если бы я была футболистом, ты бы сделал всё и уж обязательно развеселил бы меня, но — увы! Я не футболист! Не футболист, и никогда им не буду! И не могу быть! А ты — грязная, мерзкая, паршивая свинья, к которой я уже двадцать лет пытаюсь привыкнуть, но не могу и не смогу привыкнуть к твоим деревенским замашкам, твоей бездарности, твоей тупости с этим твоим футболом, я не могу привыкнуть к тому, как ты ешь, как одеваешься, ведь если б не я, ты и одевался бы как какой-нибудь попрошайка, как деревенщина, как скотина, потому что ты никогда не мог сообразить, какая рубашка подходит к пиджаку, брюкам, и постоянно весь в пятнах, а всё потому, что есть не умеешь, на пиджаке и рубашках у тебя вечно полно пятен, у тебя всё, всё, всё у тебя в пятнах, и вообще, ты сам — человек-пятно! И поэтому — наш брак окончен! Хватит! Оставляю тебя и твоего сына, отказываюсь от вас обоих! Отказываюсь! Навсегда! Отказываюсь официально через государственную газету от вас обоих! Я почему никогда не хотела усыновить ребенка? Что Бог мне дал — и довольно! Раз Бог захотел, чтобы у меня не было детей, значит, так и должно было быть! Это ты меня заставил! Ты! Ты! Чудовище! Ты пошел, нашел и притащил сюда этого ребенка и подсунул мне — возиться с ним! Как в рабство попала! поймал меня в капкан! чтобы я заботилась о чужом ребенке! чужом мальчишке! кормить, купать, менять его грязные пеленки! чтобы я бросила работу, потому что он постоянно ревел и постоянно болел! чтобы я не могла путешествовать и терпела все его болячки, ангины, кровотечения из носа, его косоглазие, его очки, зубы, брекеты, чтобы не вылезала с ним из поликлиник, а когда возвращалась, здесь уже гремел очередной матч, непрестанно в этом доме гремит матч из любой точки мира, и каждый матч обязательно нужно смотреть, смотреть! Обсуждать! Анализировать! Да пошли вы! Пошли к чертям — и ты и твой сын! Ухожу! Хватит! Больше вы меня не увидите! Хватит! Пойду работать, буду жить для себя, буду ходить по ресторанам, ездить по заграницам, и не посмотрю ни на одного мужика, который заговорит со мной о футболе, ясно тебе? И не смей меня искать и грузить любой информацией об Алексе и о себе, я раскричусь и вызову полицию, только посмей меня побеспокоить, а еще лучше — просто заплачу бандитам, чтобы укокошили тебя, тебя и твоего ублюдка, которого ты притащил в этот дом! Ты понял меня? Тебя и твоего ублюдка! Ясно тебе? Тебя и твоего косоглазого ублюдка!

Чем неподвижнее был Петр, тем громче кричала Марина, на ее губах выступила пена, волосы слиплись от пота, она подошла к нему, прислушалась

ты что, умер? нашел время! она неистово закричала и начала изо всех сил трясти его за руку, он резко, с отвращением выдернул руку и отвернулся от нее, все так же не открывая глаз, он не хотел ее больше видеть, не хотел больше пускать ее даже в свои мысли.

А косоглазый ублюдок, оказывается, уже давно вернулся, никем не замеченный, скандал застал его в гостиной, Алекс окаменел, услышав визгливые крики Марины, родители редко ругались, особенно в его присутствии, сдерживались изо всех сил, чтобы не сорваться и не нагрубить друг другу, и почти всегда им удавалось как-то замолчать, скрыть весь этот смрад, но на этот раз глаз тайфуна не закрылся, слова сыпались неудержимые, как лавина. Когда рассвирепевшая Марина закричала «ты умер?», Алекс ворвался в комнату и бросился на кровать рядом с отцом, папа? испуганно прошептал Алекс, Петр открыл глаза и улыбнулся ему, и это было последнее, что увидела Марина — как они лежат рядом друг с другом на кровати, как Алекс обнимает его и шепчет «папа», а Петр медленно, с выражением счастья на лице, будто только что проснувшись, открывает глаза, и оба начинают смотреть друг на друга, не отводя глаз, а Марина в бешенстве тащит волоком сумки и чемоданы со своими вещами, потому что лифт сломался, судорожно вспоминая, что что-то забыла — а, деньги, забыла взять деньги, вряд ли у нее с собой есть какие-нибудь деньги, и говорит себе: а, чтоб вас, не буду возвращаться из-за каких-то паршивых денег, и внизу на улице она останавливает такси, шофер любезно выходит из машины помочь ей с вещами, потом она усаживается на переднее сиденье, и он спрашивает, куда вас отвезти? И вдруг она, судорожно сжав руки, начинает рыдать, сидя на переднем сиденье в такси со всеми своими чемоданами и без денег — потому что ее некуда отвозить, да и не к кому.

А Алекс и Петр продолжали лежать на кровати, тихие, примолкшие, расслабленные, глядя в глаза друг другу, освещенные светом дня, в состоянии какого-то необычного, взаимного спокойствия, которое охватило их, как только Марина закрыла за собой двери, точнее — грохнула ими, и тогда оба как будто в одно мгновение освободились от какой-то огромной опасности, которая долгие годы подстерегала их, угрожая, а сейчас, лишенная силы, наконец-то оставила их. Петр ждал, что Алекс начнет говорить первым, но Алекс не хотел, скорее у него не было потребности что-то говорить, всё уже давно было ему известно, интуитивно он всё давно уже понял, еще когда был совсем крохотным, когда болел и кашлял, а из носа все время текла кровь, уже тогда глубоко в своем сердце он знал, что это не его родная мать и что когда-нибудь, рано или поздно, они с ней расстанутся, вот только не мог объяснить себе, почему тогда Петр — его настоящий отец, как это может быть, но потом забыл обо всех этих вопросах или просто привык к ним и к матери, воспринял музыку футбола от отца, может быть, как раз из-за футбола они и стали одним целым, вместе смеялись, злились и радовались, шли рука об руку, большой и маленький, отец и сын, и поэтому у Алекса не было нужды спрашивать, верно ли это, ведь он уже давно знал, что верно, и Петр знал, что он знает, но какое это имеет значение сейчас, после того, как опасность миновала?

через час — финал, давай что-нибудь приготовим на ужин? Петр спросил так, будто ничего и не произошло

хорошо, папа, ты начинай, а у меня встреча с Яворой и ребятами, я отойду ненадолго и вернусь к началу игры