ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА - МИХАИЛ БЕРГ

Очевидно, труднее всего согласиться с тем, что смысл – вспышка, а не процесс. Чувство жизни антропологически и исторически обусловлено. К нему нельзя подключиться словно к аккумулятору, его невозможно впрыснуть как инъекцию, но его по крайней мере можно пытаться собирать и накапливать по капле. И тогда кто-нибудь обязательно скажет (напишет, прочтет):

Летят за днями дни, и каждый час уносит частицу бытия…

1 Гинзбург Л. Я. Мысль, описавшая круг // Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 463.

2 Там же. С. 475.

1994

Западные арабески и «русская демократия»

И те же выписки из книг,

И тех же эр сопоставленье.

Есть вещи, говорить о которых до поры до времени не столько неприятно, сколько не имеет смысла. Обладая качеством не частной жизни, а общественной, они (эти вещи и положения, с ними связанные) приобретают особый интерес только после того, как станут общественным достоянием.

Вопросы: «кто к нам пришел?», а также «кто такие они, и кто такие мы?» зазвучали с новой актуальностью после того, как власть с нервической злостью и торопливостью попыталась вписаться в крутой вираж чеченского кризиса, не вписалась, зато распахнулась, оголила свое малоаппетитное тело на время, достаточное, чтобы «имеющий глаза мог увидеть».

Но только ли себя разоблачила власть? Кому, собственно, после падения тоталитарного режима она принадлежит в самом широком смысле, кто они такие – люди власти?

«Пока они были в несчастном положении и соединялись <…> для защиты своей веры, для завоевания своих прав, они были исполнены величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх» (в этой цитате я изменил только одно местоимение, а откуда взята цитата, будет сказано ниже).

Но давайте почитаем еще.

«Они, в раздоре между собой, в личных спорах, в печальном самообольщении, разъедаемые необузданным самолюбием, останавливались на своих неожиданных днях торжества и не хотели ни снять увядших венков, ни венчального наряда, несмотря на то что невеста обманула». «Исключительное, замкнутое общество – начало выражаться в речах и мыслях, в приемах и одежде; новый цех – цех выходцев – складывался и костенел рядом с другими». «Неотразимая волна грязи залила все».

«Пока длилась отчаянная борьба, <…> пока костры горели и кровь лилась, этого неравенства не замечали; но наконец тяжелое здание феодальной монархии рухнулось, долго ломали стены, отбивали замки… еще удар – еще пролом сделан, храбрые вперед, ворота отперты – и толпа хлынула, только не та, которую ждали».

Мне кажется, в этих строках еще витают тени нашего недавнего прошлого: август 1991, борьба с коммуняками, межрегиональная группа депутатов, зажигательные речи на украшенных флагами бэтээрах; есть все: кровь Вильнюса, Баку, Тбилиси, Москвы, гусеницы танков, новые имена и лица, озаренные надеждой; худощавый и симпатичный кооператор Артем Тарасов, которому не отдают его миллион; умный Гавриил Попов и мрачный Юрий Афанасьев, клеймящий «агрессивно послушное большинство»; то падающий с моста, то вскакивающий на танк Ельцин, кажется, вчера еще только произнесший свою знаменитую речь с покаянием на ХIX партконференции и, по слухам, не только закрывающий распределители, но и сам добирающийся на работу в переполненном троллейбусе; затем нешуточная борьба с былыми обидчиками и бывшими соратниками, упоение свободой и фразами, чтобы еще через полгода вся картина постепенно как бы заплыла жиром, стала одутловатой, фальшивой и оловянноподобной.

Но цитаты, как уже понял читатель, принадлежат совсем другому времени и другому объекту – «Западные арабески»1, А. Герцен, выразивший, возможно, в этой главе «Былого и дум» всю полноту разочарования бывшего революционера в последствиях прокатившихся по Европе революций 1848-1849 годов.

И основное разочарование: не тех результатов добились, сражаясь за свободу, совсем не те, кого ждали, пришли к власти, а те, кто казались подходящими, или быстро ушли, или так быстро переродились, что больше напоминают тех, с кем боролись, нежели тех, кто боролся.

Но самый главный и самый безнадежный вывод Герцена – иначе и не могло быть. «Переход человека из заговорщиков в правительство, как бы он естествен не был, имеет свои комические и досадные стороны». Ибо «идеи, пережившие свое время, могут долго ходить с клюкой, могут даже – как Христос – еще раз, два показаться после смерти своим адептам, – но трудно для них снова завладеть жизнью и вести ее. Они не увлекают всего человека или увлекают только неполных людей». А «неполные люди», добившиеся или, лучше, «волной судьбы прибитые» к берегу власти, тут же, по Герцену, проявляют два своих основных качества: скупость и зависть. Те, кто получили меньше, – завидуют, те, кто дорвался до вожделенной кормушки, – отстаивают статус кво. «Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, – она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения личных целей»2.

Ну и что? – скажет тот, кто ни во что уже не верит, или тот, кто все знает? Ну провели еще одну параллель между вторым изданием «буржуазной (говоря марксистским языком) революции в Европе» и вторым изданием (если «февраль» считать первой) «буржуазной» революции у нас. Ну да, есть забавные совпадения: Санчо Панса – и классический образ второго секретаря обкома или зам. главного в журнале или издательстве, спихнувшего «папу»; да, революция «вторых секретарей», да, перерождение либералов, которые, как описал еще Г. Попов в своей «Административной системе», сначала становятся консультантами, а потом либо перестают быть либералами, либо отсеиваются за ненужностью. Есть вечные положения, которые не могут быть отменены ввиду несовершенства человеческой натуры, и тривиальная истина, что власть губит любого, не требует привлечения авторитета Герцена для того, что и так ясно.

Кто только не искал аналогий современной российской ситуации, кто не проводил параллели между российской перестройкой и другими эпохами. Хотя ощущение дурной повторяемости российской истории, постоянно зависающей на одних и тех же виражах, возможно, точнее всего выразил М. Мамардашвили в самом начале «горбачевской» оттепели, сказав, что главная беда России в том, что 150 лет не был завершен важный опыт, а все дальнейшее – наказание повторением.

150 лет назад – имеется в виду разделение российского общества на западников и славянофилов, которое оформилось под влиянием европейских революций 1848-1949 годов. И то, что именно «неполные» люди опять придут к власти, Мамардашвили, конечно, предполагал. Потому что «идеи, пережившие время», потому что «сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчает нас» и заставляет сегодня «верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили в разумное добро» (опять «Западные арабески», и опять ощущение, что проводится параллель между фальшивым бодрячеством застоя и жестким рыночным курсом постперестроечной поры).

Но что по существу смутило Герцена в Европе победившего парламентаризма и в чем этот парламентаризм не совпал с «образчиком прекрасного сна, которым дремало человечество»? Ему уже не нужна была свобода, стало жаль аристократических привилегий? Герцена ужаснуло, что пришли не те, кого ждали, и он понял, что теперь, после победы комплекса идей – свобода, равенство, братство – всегда будут приходить не те. Он один из первых увидел и сказал, что «либерализм составляет последнюю религию, но церковь его не другого мира, а этого», и для того чтобы жизнью действительно правила «арифметическая справедливость» (читай – выборы и парламент), необходимо то, что Герценом было названо «мозговым равенством», а его нет и не может быть. И как следствие, на волне «арифметической справедливости» в полный рост могут подняться либо «неполные люди», либо лицемеры. Те, для кого «истина определялась сложением и вычитанием», а критерий всего – мнение большинства и деньги как эквивалент успеха. Не слишком ли сильно сказано?

Все, что говорит Герцен в «Западных арабесках», кажется почти хрестоматийным, особенно после «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета, его так и хочется осадить вопросом, «а что, социализм лучше или другое?», а то и какой-нибудь разухабистой цитатой типа «демократия – отнюдь не совершенная политическая система, но лучшего человеческий ум еще не создал». Но если внимательно присмотреться к тому, против чего протестует и за что ратует знаменитый российский западник, то оказывается, что он и не призывает к борьбе против демократических институтов и не возражает против такой объективной реальностью, как «мозговое неравенство». Да, выборные органы управления, да, всеобщая власть самодовольных мещан с «физиологическим признаком особого вида людского, называемого средним состоянием», да, честность вместо чести, чванливость вместо гордости, да, убогие вкусы, возводимые в правило… Но в том-то и дело, что возможность не стать содержимым банки рыбных консервов в томатном соусе остается. И состоит эта возможность в том, что с властью посредственностей и вкусом «неполных людей» надо считаться, но отнюдь не обязательно их и эту власть любить. Пафос не обязателен. Это и есть условие и правило демократической игры. «Слуги народа» – прежде всего слуги. Они должны служить, и служить хорошо. К ним надо относиться вежливо, корректно, но пока не проворуются или не начнут хамить, после чего их надо гнать в шею и набирать новый штат. Отнюдь не рассчитывая, что новые «слуги народа» обязательно будут лучше старых, – они все в конце концов начинают забываться и есть с чужих тарелок.