Лаг отсчитывает мили (Рассказы) - Василий Милютин

— Дайте-ка пульс пощупаю. Э, хватит, голубушка. — И уже тоном приказа бросил — Прекратить переливание.

Степан почувствовал, как из руки его выдернули иглу, смазали ранку. И снова он провалился в гудящий, тяжелый мрак.

Врачи, медсестры и санитарки ни днем, ни ночью не отходили от его постели. Фармацевты изготовляли специальные мази с антибиотиками. Все тело больного было покрыто повязками, пропитанными этими мазями. И все же воспалительный процесс предупредить не удалось. Гной просачивался через марлю. Белье, подушки, матрац то и дело приходилось менять.

Больной был беспомощен. Он не мог двигать забинтованными руками, не мог повернуть головы. Пожилая санитарка, которую все звали тетей Мотрей, безотлучно находилась при нем. Кормила и поила с ложечки, с помощью своих товарок переодевала в сухое белье, перекладывала с мокрой постели на сухую.

Старшине становилось все хуже. Распухли лицо, руки, ноги. Он казался очень толстым, а весил всего сорок три килограмма. Его поддерживало только переливание крови. Ее требовалось много, очень много. Запаса консервированной крови не хватало. Стали брать свежую — у доноров.

Старшина ничего этого не знал.

К его удивлению, у койки все чаще оказывались матросы с корабля. Появился котельный машинист Снежков.

— Как вы сюда попали? — спросил старшина, услышав его волжское окание.

— А я больной.

— Что с вами?

— Да грипп проклятый.

— С гриппом в хирургическом отделении?

Матрос растерянно замолчал, потом нашелся:

— А у меня того, осложнение. Чирьи пошли.

Санитарки прыснули от смеха и поспешили выпроводить болтливого матроса из палаты.

Но моряки всё приходили. У каждого оказывалась своя причина: один палец расшиб молотком, другому мозоль надо вырезать, у третьего вдруг нарыв образовался.

— Да что же это, чуть ли не весь экипаж наш заболел? — удивлялся старшина.

Тонкий, нежный аромат заполнял палату, забивал запахи лекарств.

— Цветы? — догадался Игнатов.

— Да, тут девушка одна приносит, — ответила тетя Мотря. — Все к тебе просится, да мы не пускаем, слаб ты очень.

— Наташа? Не пускайте ее. Не хочу, не могу ее видеть.

Мрачные мысли угнетали старшину. Кому он теперь нужен? Только обуза для всех. Уже скоро месяц в госпитале. Каждый день операции. А толку от них?

Хирург Морозов, обычно грубовато-ласковый, как-то накинулся на него:

— Что же ты, друг? Мы стараемся, покоя с ним не знаем. А он, видите ли, никому не нужен? Коль себя не жалко, так нас всех пожалей. Ведь столько людей для тебя ничего не жалеют!

И тогда старшина все узнал. В первый же день в госпиталь пришел командир корабля. Хирург сказал ему, что спасти Игнатова можно только переливанием крови и пересадкой кожи. Офицеры направились на корабль. Командир собрал моряков в носовом кубрике, объяснил, в чем дело. Хирург предупредил, что снимать кожу — операция не из приятных.

— Можно задать вопрос? — поднял руку Снежков.

— Говорите, — разрешил командир.

— Я хочу спросить уважаемого доктора. Как вы думаете, товарищ подполковник, больно было нашему старшине, когда на нем загорелся горячий мазут?

— Больно.

— А он все-таки остановил насос и перекрыл топливный кран. Не сделай он этого — все бы мы сгорели заживо. Что же вы нас пугаете? — Матрос повернулся к товарищам: — Верно я говорю?

— Верно! — прогремело в кубрике.

Стать донорами захотели все. Но врачи были придирчивы: отобрали самых здоровых, причем только тех, у кого группа крови была такой же, как у Игнатова. Остальные обижались, жаловались начальнику госпиталя. Пришлось прочитать им лекцию о том, к каким неприятностям может привести путаница с группами крови.

Каждый день несколько моряков ложились на операционный стол. Несмотря на обезболивание, им было несладко. Иные несколько ночей не могли уснуть: оперированное место горело и ныло. Приходилось на некоторое время оставлять их в госпитале. Только теперь Игнатов понял, почему так много «больных» оказалось среди его товарищей.

— А ты не ценишь этого, — безжалостно отчитывал его хирург. — Ишь нюни распустил: жить ему неохота. Я вот пойду сейчас и скажу товарищам, как плюешь ты на все их заботы.

— Не надо, доктор, — взмолился старшина.

— То-то. Помогай же нам. Цепляйся за жизнь и руками и зубами. А я тебе обещаю: поставлю на ноги и опять на корабль вернешься.

В палате стало веселее. Теперь моряков пускали к больному без всяких ограничений. Матросы — народ неунывающий, мертвого смеяться заставят. Тетя Мотря стала уж их отчитывать:

— Ну что привязались к человеку? Совести у вас нет. Совсем его затормошили.

— Тетя Мотря, — перешел в контратаку неугомонный Снежков, — что-то вы чересчур о нашем старшине печетесь. Прямо подозрительно.

— Молчи, охальник. Да он же мне что сын. Ведь и моя кровь теперь в нем: четыреста кубиков отдала. Так что мы теперь в кровном родстве, можно сказать. Как же мне не смотреть за ним?

Как-то она вновь завела речь о Наташе.

— Ну позови ее, — уговаривала она старшину. — Совсем извелась девка. Все время в приемной сидит. Придет с работы — и сюда. Я уж по ночам пускаю ее в палату, когда ты спишь. Сидит, все время на тебя, бессердечного, смотрит и плачет.

— Ну к чему это, тетя Мотря? Она такая красивая. Вся жизнь у нее впереди. А я…

— А что это ты за нее все решаешь? Может, ты ей такой еще дороже. Она ведь первая кровь тебе дала. Когда ты еще без чувств лежал.

Вечером Наташа сидела у его постели. Он ощущал ее руки, когда она поправляла ему подушки. Степан не видел их: глаза были по-прежнему забинтованы, но это были ее руки, в ссадинах, трещинах, в которые крепко въелись металлическая пыль и масло. Трудно токарю ухаживать за руками. И все-таки ее руки нежные, красивые, как и вся она.

— Степа, я книжку принесла. Почитать тебе?

— Читай, Наташа.

Он слушал ее голос, готов был слушать без конца, хотя в памяти ничего не оставалось от прочитанного. Он только слушал Наташин голос, наслаждался им.

Хирург Морозов, наклеивая каждый день на его тело все новые и новые квадратики и прямоугольники кожи, одобрительно басил:

— Молодцом! Давно бы так. Ишь как хорошо стали приживаться. Скоро весь будешь как лоскутное одеяло. Ничего, что сплошные заплаты. Залатанное место, говорят, дольше носится. Зато взглянешь на себя в зеркало — и сразу всех друзей своих вспомнишь. Хорошие визитные карточки они оставили тебе на память.

Пришло время, и Степану сняли повязку с лица.

— Открывай глаза, — сказал Морозов, — не бойся.

Старшина медленно открыл глаза. И сразу закрыл их, ослепленный светом. Пожалуй, впервые он понял, как ярок и солнечен мир, пусть он ограничен пока стенами хирургического кабинета.

Степан снова открыл глаза и увидел врача — низенького пожилого человека с добрыми морщинками у улыбающихся глаз. Именно таким он и представлял его себе.

— Видишь, глаза целы, — сказал хирург. — И руки целы. Сегодня и их мы тебе освободим.

Когда его отвели в палату, Степан пристал к санитарке:

— Тетя Мотря, дайте зеркальце.

— Зачем тебе оно? Рано еще на свидание собираться.

— Ну дайте, тетя Мотря.

— Ох, уж эти мальчишки, — проворчала она и принесла ему крохотное круглое зеркальце.

Дождавшись, когда старушка ушла, старшина поднес его к лицу. Да, внешность незавидная. Лицо в красных пятнах и рубцах. Ни бровей, ни ресниц. На голове вместо прически лысина с небольшими островками волос.

В это время в палату влетела Наташа. Раскрасневшаяся, сердитая. Выхватила зеркало.

— Не верь этой стекляшке! Она врет. — Девушка хватила зеркальце о пол, и оно разлетелось на куски. — Смотрись в мои глаза. Видишь, какой ты в них красивый. И всегда таким останешься.

В дверь заглядывали матросы с пакетами и кульками, но вездесущая тетя Мотря набросилась на них коршуном:

— Ну чего уставились? Совсем понятия у людей нет. Тут вопрос жизни решается, а они со своими кульками лезут. Оставьте их мне. Никуда ваши гостинцы не денутся.

И закрыв дверь перед носом улыбающихся матросов, она сама улыбнулась и обрадованно вздохнула:

— Будет жить человек. И хорошо жить будет…

Половина атмосферы

Ключников вывел свое отделение на стенку гавани, построил в одну шеренгу и придирчиво оглядел матросов. Это были новички. Парусиновые рубахи на них еще не успели обмяться и топорщились, как накрахмаленные. Форменные воротнички были не голубыми, а темно-синими: они еще не знали воды и мыла.

В отличие от матросов старшина был в старой рабочей одежде со следами пятен машинного масла, которые не смыть никакой стиркой. Но видавшие виды рубаха и брюки, старательно выутюженные, сидели на нем столь ловко и ладно, что сразу чувствовалось: знает человек службу и гордится ею. Только погончики на плечах были совсем новенькими. Две золотые полоски на них не давали покоя старшине, и он то и дело украдкой косился на них краешком глаза. По возрасту Ключников чуть постарше своих подчиненных. Над верхней губой пробивается нежный пушок, к которому еще не прикасалась бритва. Но лицо необычно серьезно и строго.