Страх - Олег Георгиевич Постнов

Румянцевых. Я поднял глаза. Миг настал. Бледная девушка исчезла. Рядом со мной стояла Тоня, слегка улыбаясь, внимая старухе, но искоса глядя на меня. Я помню, что пол шатнулся у меня под ногами – дорогой, вощеный, инкрустированный паркет. И на один миг я ухватился за витрину; это был вынужденный жест.

XVI

Конечно, это была она! Я не мог ошибиться, да и она, как видно, давно узнала меня. В замешательстве, но уже не шатаясь, я шагнул к ней – и она тотчас чинно присела, повернувшись затем к бонне (и наконец-то ее прервав), чтобы представить меня. Я поклонился. Это было кстати. Та вдруг заиграла глазками – она оказалась очень живой и краснощекой старушкой, – протянула мне руку так, как это было в ходу до войны, обозвала меня соседом, спросила о родне, и через миг я был огорошен двойным, как выстрел, открытием: хозяйка «Плакучих Ив», мифическая детская писательница, стояла передо мной, болтая без умолку и беззаботно вынырнув в мое бытие из не ею придуманной старой басни (она уже, впрочем, давно ничего не писала сама). Но этим нежданным явлением – эффектный кивок в финале, когда занавес уж закрыт, – она прервала вакханалию теток, бабок, внучек, внучатых племянниц, старших и младших сестер, а также прочих родственниц без названия и без имени, как мертвых, так и живых, давно уже осаждавших мой ум: Тоня была ее дочь.

Мы вошли в анфиладу. Я откровенно рассматривал Тоню (а не картины), силясь вообразить – стремление, общее для мужчин, в моем случае безуспешное, – что эта девушка прежде уже бывала моей. Совсем маленькая, стриженая, в простом длинном платье и с завитком у виска, она и впрямь пользовалась духами не в моем вкусе, так что мой боковой взгляд долго мог бы быть обманут там, среди венер, как это, должно быть, и случилось. Про себя я заметил – довольно бесстрастно, впрочем, – что она была похожа на инфанту Веласкеса из испанского зала со шпалерами из «Дон-Кихота», где сам хитроумный идальго (по воле не менее хитроумного живописца) скакал на плафоне во весь дух, конским брюхом вниз, между двух облаков. Все было так. Но теперь мне хотелось выяснить – праздный вопрос! – давно ли, в самом деле, она узнала меня. Оба музея были рядом, не составляло труда перейти из одного в другой. Говорила меж тем с прежним жаром одна ее мать, которую я плохо слушал, вскользь лишь отметив фразу о том, что она много лет не была «на даче»: «надо бы съездить, все там прибрать…» Дочь слегка улыбнулась. Но несносная дама, как видно, решила, что нет оснований прерывать осмотр. Я был подключен к числу ее слушателей, ей нужных для оправдания своей эрудиции (до сих пор Тоня была в единственном числе), – и, таким образом, менторский тон вновь сменил болтовню у очередной рамы, так что, хотел я того или нет, но вынужден был примкнуть к этой вздорной экскурсии, с тоской вспоминая число зал впереди и за поворотом (там висел Васнецов). «Все же ее белесость, – подумал я про Тоню, уже нарочно не спуская с нее глаз, – даже, пожалуй, альбиносость… ну и словечко… впрочем, нет, к ней не подходит… однако требует более темных одежд». Она опять усмехнулась. Вид у нее был такой, будто она слышала эту мою мысль.

Мы плыли меж тем к передвижникам. Я их терпеть не мог. Мое воображение, раз пущенное в ход – распущенное (признаюсь под страхом гадкого каламбура), – теперь нипочем не хотело угомониться и бойко рисовало мне возможные следствия этого моего нового знакомства. В Москве отец всегда любил литературные «круги». Я был вхож в пару именитых домов – и мог теперь это ввернуть (когда получу право слова), болтая с Тониной мамой. Я мог быть затем приглашен и к ним. Я прежде слыхал, что у них был приятелем некто Ч***, тоже детский писатель с недетским, однако, свободомыслием, кое он маскировал, кажется, под похождения шахматных фигур, попадавших в забавные ситуации, – и вот с него-то, пожалуй, мне и следовало начать. Что-то ведь я когда-то читал – и его, и ее. Лесть – лучший проводник, это известно всем. Я был бы зван, стал бы являться, так сказать, в среду к обеду или, возможно, на субботний вечер, потолковать у камелька, между тем как мы с Тоней под вывеской старой дружбы, пожалуй, могли бы…

– О! – воскликнула вдруг ее мать, оборвав себя. – Вам это вряд ли будет интересно; но я непременно, непременно должна посмотреть… – Она растянула все три «е» по два раза, и раньше, чем я понял, в чем дело, словно по волшебству, улизнула в боковой зал: коллекция фарфора, русский фаянс. Там минут на десять она, должно быть, сама превратилась в какой-нибудь чайник – просто так, для удобства, ведь ей пришлось же там как-то молчать! Она исчезла, мы остались вдвоем. Посетителей кругом не было. Вообще никого не было. Старушка в углу дремала на стуле, не перетянутом ленточкой: мирный музейный страж. Блики от окон пересекали паркет. Мне показалось, шесть лет исчезли – если не целый век. Шесть лет – большой срок в этом возрасте (цитирую: Алданов). Но мы стояли друг против друга – так же, как и тогда, на бурке или, может быть, возле лодки на берегу. В любом случае игра памяти была не в мою пользу: у меня сох рот.

– Чем ты занята? – спросил я (может быть, следовало говорить «вы»?). Я ожидал услышать что-нибудь о тех курсах, рисунках, училище…

– Я назначаю свидания, – сказала Тоня беспечно, глядя на меня так, как я сам глядел на нее, но словно с насмешкой.

Я оторопел.

– Свидания?..

– Да.

– Какие? И с кем?! – пролепетал – не то вскрикнул – я.

– Разные. С разными, – был ответ. Тоня смотрела на меня, уже явно смеясь.

– Ты шутишь, – сказал я ровно: я все же быстро овладел собой (и даже сейчас этим горд).

– Это была бы глупая шутка, – строго возразила она.

– Что верно, то верно.

Улыбка ушла с ее губ.

– Но я не шучу – вот в чем дело. Это на самом деле так.

– Ты ведь как будто бы католичка?

– Ты это помнишь?

– Как видишь. – Я хотел добавить, что это почти все, что я про нее знаю. Но почему-то не стал.

– Что ж, – она тряхнула головой – как и раньше, в детстве. – Отец Гвидо меня исповедует.

– Да? Так у него, верно, дурной сон – у отца. А что твоя мать? – Говоря по совести, я не хотел упускать инициативу. С ней, как я знал, это было небезопасно. Я