Белая береза - Михаил Бубеннов

Вышли на огород. За сараем недавно наспех были свалены три воза ржаной соломы, полученной на трудодни с колхозного гумна. Этой соломой и решено было прикрыть яму. Ерофей Кузьмич и Марийка носили солому, поддевая ее большими охапками на вилы, а Васятка, на лету подхватывая граблями навильники, ловко укладывал их в омет и утаптывал ногами. Через полчаса работы, поднимаясь все выше и выше, он начал доставать багряные гроздья ягод с верхних ветвей рябины.

Сметливый Васятка видел, как мучилась Марийка, и все время старался, чем мог, утешить ее. Нарвав пучок веток с большими гроздьями ягод, он сказал ей:

- Гляди, какие ягоды! Тебе дать?

- Кинь, Васятка!

- Я тебе самых лучших! - обрадованно закричал мальчуган. - Вот, гляди!

- Эй, ты, там! - прикрикнул на Васятку от сарая Ерофей Кузьмич. Чего там кричишь? Чтобы народ видел? Да и рябину зачем портишь зря? Куда рвешь?

- Скрипи, скрипун! - прошептал Васятка, косясь на отца. - Держи, Марийка! Эх, и ягодки!

Марийка поймала большую, тяжелую ветку, густо обвешанную гроздьями ягод, взглянула на нее - и сразу вспомнила один лучистый день последней весны. Вскоре после свадьбы, придя поработать на огород, они вместе с Андреем стояли под этой рябиной, - вся она была осыпана нежным белым цветом. Кажется, это было совсем, совсем недавно... Но рябина не только отцвела, - на ней успели вырасти эти богатые и нарядные гроздья.

Подошел Ерофей Кузьмич.

- Манька, ты чего же стоишь? Надо бы после эти забавы!

Не отвечая, Марийка воткнула вилы в охапку соломы, попыталась поднять - и не смогла. Ее мягкие, теплые губы раскрылись и запылали. Она тряхнула головой, сбрасывая на плечи полушалок. Изгибая тонкий девичий стан, еще раз попыталась поднять солому, и опять не хватило сил. Сказала чуть слышно:

- Не могу! - Бросив вилы, отошла к рябине. - Погодите, сейчас пройдет...

- Вешует? - хмуро спросил Ерофей Кузьмич.

- Кто? - оглянулась Марийка.

- Сердце, кто же?

- Не тревожьте меня сейчас, папаша, - держась за ствол рябины, ответила Марийка.

Васятка вдруг тряхнул суком рябины.

- Тятя, глянь-ка, едут!

У Ерофея Кузьмича дрогнули в руках вилы.

- Немцы?

- Да нет, бабы! Никак нашенски? Да вон, вон!

- Тьфу, поганое дите! - закипел Ерофей Кузьмич. - Ты чего, вихрастый дьявол, пугаешь? Нет, чтобы сказать как следует! Вот как возьму да раза два достану вилами - будешь знать! Фу, даже в груди захолонуло!

С востока по склону взгорья в деревню поднимался небольшой обозик. За возами, нагруженными разным скарбом, шагали измученные, унылые женщины, брели похудевшие и повзрослевшие за двое суток ребятишки. Поглядывая на родную деревню, затихшую под березами, колхозницы глуховато перекидывались словами:

- Хлебнешь теперь тут горького!

- Ой, кума, не приведи господи!

- Загодя готовь петельку!

Когда обозик поравнялся с лопуховским огородом, одна женщина в поношенном мужском пиджаке, туго затянутом на талии цветной опояской, в сапогах, с кнутом в руке, завернула к изгороди, крикнула:

- Эй, сват, немцев нет еще у нас?

- Мама! - Марийка бросилась к изгороди. - Мама!

Немного подождав, Ерофей Кузьмич тоже подошел к изгороди. Марийка все еще обнималась у телеги с младшей сестренкой Фаей - смугленькой и тоже черноглазой, только вступавшей в девичество.

Сватья Анфиса Марковна, прозванная по имени покойного мужа Макарихой, высокая, статная женщина лет пятидесяти, с живым лицом и темными, все еще молодыми глазами, прикрикнув на шумевших дочерей, подала команду бабам:

- Погоняй, бабы, чего встали?

Объезжая телегу Макарихи, бабы двинулись в деревню. Макариха обернулась к изгороди, поздоровалась со сватом, переспросила:

- Значит, не бывали еще, сват?

- Слава богу, нет еще...

- А то мы едем да только и думаем: сунемся в деревню, а там уже немцы. Только клочья, думаем, полетят от нас.

- Не должно бы, сватья. С баб какой спрос?

- Ой, сват! Они спросят!

Закуривая, Ерофей Кузьмич поинтересовался:

- Возвернулись-то откудова?

- От Черного Ключа.

- Значит, дальше ходу нет?

- Не пришлось, сват, дальше.

- Да, пробегли наши быстро! - Ерофей Кузьмич пустил дым из ноздрей. Без всякой войны покинули деревню.

- Это, сват, разве бегут? - смотря мимо свата, сказала Макариха. Вот погоди, как немцы побегут, - вот те побегут! Куда прытче наших! Диву дашься, сват. Знаешь, придешь незваным, уйдешь драным!

- Конешно, если наши соберут силу...

- Соберут! - Макариха так ударила черенком кнута по верхней жерди изгороди, что Ерофей Кузьмич вздрогнул. - В своем гнезде, сват, и ворона любому глаз выклюет. Слыхал? - От гнева Макариха даже помолодела в лице. Нет, не приглянется им наш хлебушко!

О бое у Вазузы Макариха ничего не знала. Потолковав об Андрее, она засобиралась ехать домой. Прощаясь со сватьей, Ерофей Кузьмич сказал:

- Заглядывай, сватья, когда будет время!

- Захаживайте и вы, сват, - в свою очередь, пригласила Макариха.

Не отходя от прясла, Ерофей Кузьмич еще с минуту наблюдал за Макарихой. По-мужски взяв в руки вожжи, она стегнула отощавшего коня кнутом поперек спины и, когда он тронул воз на взгорье, крупно зашагала рядом с телегой. Ерофей Кузьмич легонько качнул головой и сказал о сватье с завистью:

- Крепка! Такую как ни кинет жизнь, она все вроде кошки, опять на ногах. И видит, пожалуй, как кошка: днем хорошо, а ночью - того лучше.

- Плохо? - спросила Марийка, влезая на изгородь.

- Такая порода! - уклончиво ответил свекор.

Марийка, увидев мать, сначала испугалась, что ей не удалось бежать от немцев, но теперь была рада, что она не уехала. Теперь Марийка знала, что в деревне есть человек, который всегда поможет ей в любой беде. Ей стало легче, и она, опять взявшись за вилы, даже на время забылась от своих дум. Ерофей Кузьмич, наоборот, почему-то заметно помрачнел после встречи со сватьей и работал все время молча. Только когда омет был готов и обставлен вокруг жердями, угрюмо сказал:

- Добро-то спрятано надежно. А вот душу на это время куда бы спрятать?

Беженцы возвращались в деревню весь вечер. В деревне становилось многолюднее, но она все так же казалась опустевшей: затаясь, ольховцы со страхом ждали чужеземцев.

Когда спустилась ночь, Ерофей Кузьмич три раза, не отдыхая, обошел вокруг своего двора. Придерживаясь за изгородь, оступаясь в темноте в ямки, пробираясь сквозь повядшие, но еще крепкие лопухи, он то про себя, то вслух шептал, горячо дыша:

- ...от ворога, конного и пешого... а також от мора и глада... от огня и порухи... и черного глаза...

Отчитав заговор, он с лампешкой отыскал в кладовке припасенный с лета бледный, мясистый, выросший в земле стебель с редкой чешуйкой недоразвитых листочков - петров крест. Завязав его в тряпицу, повесил над наружной входной дверью: на счастье всего дома.

II

Из густого березняка дорога вышла к маленькой речушке. Телега загрохотала на дощатом мостике. Отсюда до Ольховки оставалось три километра: будь дневное время, она так и встала бы перед глазами на просторном и веселом взгорье. Но землю окутывала непроглядная ночная тьма. Ни одного огонька не виднелось в Ольховке. Когда телега, съезжая с мостика, мягко стукнулась в выбоине, Степан Бояркин тронул за плечо Серьгу Хахая, продавца Ольховской лавки, который правил лошадью, и сказал со вздохом:

- Стой. Довольно.

На мостике загрохотала еще одна телега. И тоже остановилась. Четыре человека, почти враз спрыгнув с нее, с обеих сторон подошли к Степану Бояркину. Согнувшись у заднего колеса, он хватался за ногу. Его спросили:

- Больно?

- Да нет, - прошептал Бояркин. - Отсидел. Онемела.

- Врешь ведь, Степан!

Бояркин выпрямился, сказал:

- Так вот, в Ольховку ехать незачем. Кто знает, может, там уже немцы. А нам нечего зря терять головы. Поезжайте отсюда вот этой дорожкой, - он махнул рукой вправо, - а там кромкой урочища. Знаешь, Серьга?

- Знаю, - отозвался из темноты Хахай.

- И дождетесь у Лосиного. Я прибуду к свету.

- Домой забежишь?

- Меня дома не ждут. Степан Бояркин уехал к Москве. Дела, какие надо, сделаю.

Бояркин пошарил рукой в телеге.

- Винтовку? - спросил Серьга.

- На что она мне сейчас? Палка где?

- Вот, держи.

- Гляди, мой сапог не потеряй! Не жди тогда добра.

- Ха-ха! - невесело хохотнул Серьга. - Ты ноги только приноси. О сапогах какая забота?

Кто-то из спутников посоветовал:

- И верно, ты осторожнее там, Степан.

Собираясь в путь, Бояркин огляделся по сторонам.

- Экая ночь! - вздохнул он. - Над всей жизнью нашей теперь опустилась она...

Было холодно, но Бояркин раскинул полы пиджака. Щупал палкой в темноте дорогу, прихрамывая на левую ногу, обутую в ботинок, пошел к Ольховке.

На склоне взгорья, у самой Ольховки, он присел передохнуть на знакомый с детства придорожный камень. Отсюда, со взгорья, было видно, как далеко по сторонам, вдоль большаков, и на востоке, куда откатилась война, мерцали за лесами гребешки пожаров. А над родными местами в пасмурном небе едва теплились редкие звезды, и все было объято зловещей тишиной.