Человек находит себя - Андрей Черкасов

Он говорил и, казалось, закипал все больше и больше неудержимой жизненной силой. Потом подошел к посудной «горке» и положил ладонь на ее полированный бок. Дерево под тончайшим слоем полировки переливалось шелковистыми складками. Из них слагались неповторимые по красоте узоры, и вся вещь выглядела легкой и законченной.

— Вот такую бы мебель в квартиру поставить, как думаешь, хорошо будет? — обратился он к Тане. Она кивнула головой. — Дай кому хочешь всю такую обстановочку в квартиру, сразу радости прибавится. А радость с красотой врозь не живут, все человеческое из них, как из кирпичиков, строится, значит, и коммунизм тоже. Тут он замолчал, почувствовав, что договорился до главного, и снова сел к столу.

Отвечая на вопрос Тани о «горке», рассказал, что это его собственноручная работа и что на ней его по старости вокруг пальца обвели. Велели делать «исключительный» экземпляр по своему вкусу будто бы для Торговой палаты, а сделал — хлоп! — самого же к празднику Первого мая и премировали этой вещью. Потом уж узнал: Настенка в фабкоме нажаловалась — посуду дома держать негде…

Таня спросила:

— Авдей Петрович, а в войну вы тоже на фабрике работали?

— В войну? — переспросил он. — Нет, ремонтом я занимался в войну. — Брови его насупились. — Человечество ремонтировал. Из автомата червоточины на нем затыкал да сучки выколачивал, которые погнилее… С того ремонта сам в госпитале провалялся не один месяц. Рана и сейчас еще тешит.

Старик вздохнул и умолк, а глаза его как будто потемнели. В этот вечер он не сказал больше ни слова и за ширму свою ушел раньше обычного.

Позже от Насти Таня узнала, что в сорок первом году у Авдея Петровича погиб сын, военный летчик, и что дочь старика — Настину мать — убило во время бомбежки. Дед отправился в один из отрядов московских партизан, где и сражался полтора года, как он говорил: топил горе в крови…

Этой ночью Таня не спала очень долго, а заснув, видела странные сны. В бесконечных залах консерватории вместо роялей стояли посудные «горки». Возле каждой горела свеча. Авдей Петрович, похожий почему-то на всемирно известного писателя из «Северной повести», ходил вдоль рядов и придирчиво рассматривал отражения свечного пламени в полированных боках, повторяя все время: «Смотри, чтобы ни одного волоска! Не то берегись, Авдюха!» Он отпирал и запирал стеклянные дверцы, и они звенели, звенели… И вот уже слышалась музыка. Авдей Петрович ухмылялся в бороду и спрашивал: «Ну что, чем тебе не искусство?» Музыка звучала все сильнее, все громче. Из глубины зала навстречу Тане шел Савушкин. Он подходил и говорил знакомые слова: «Я буду ждать… Это самая чистая правда!» — и почему-то называл ее Настей. Таня хотела ему что-то объяснить, но музыка заглушала ее слова.

Из консерватории Таня пришла домой счастливая, с сияющим по-праздничному лицом.

Николай Николаевич, профессор, по классу которого предстояло заниматься, сказал ей: «У вас талант и неограниченные возможности».

— Чего это ты светишься вся, как яблонька в цвету, а? _— спросил Авдей Петрович. — Уж не в профессора ли тебя сразу завербовали?

— Приняли! — восторженным шепотом ответила Таня. — Авдей Петрович, миленький! Приняли!

Вечером перед сном она сказала Насте:

— Ты знаешь, Настеночек, мне кажется, что я самый счастливый человек на земле. Мне так хорошо, так хорошо, что даже страшно немножечко. Неужели оно в самом деле мое, это счастье? Не верится даже! Ой! — Таня обвила руками Настину шею и положила голову ей на плечо.

Настя гладила ее волосы и говорила, как маленькой:

— Твое, Таня, твое! Чье же еще-то?

Сон на этот раз пришел почти мгновенно, едва голова коснулась подушки. Но среди ночи Таня вдруг проснулась. Ей показалось, что кто-то окликнул ее голосом Георгия, тем детским голосом, который она знала. «Татьянка!» — будто бы послышалось совсем рядом. Таня подняла голову, вглядываясь в полумрак комнаты…

— Померещилось, — шепотом сказала она, снова опуская голову на подушку, но лежала, все еще прислушиваясь, как будто в самом деле ее мог кто-то позвать. Сон пропал, и Таня долго еще ворочалась. Потом, наконец, глаза начали закрываться, и как будто бесшумно отворилась дверь и так же неслышно в комнату вошел кто-то. Таня не видела лица, но знала: это Георгий… Глаза закрылись.

Было, наверно, около трех часов ночи, когда Авдей Петрович, долго не засыпавший от бессонницы, явственно расслышал сказанное, конечно, не по его адресу теплое и по-сонному расплывчатое слово: «Милый!»…

До начала занятий оставался почти целый месяц. За то короткое время, что Таня жила у Авдея Петровича, он так привык к ней, что даже немного обиделся, узнав о ее намерении перебираться в студенческое общежитие.

— Скорлупа моя, значит, не по душе, — с укоризной сказал он. И Тане сделалось как-то неловко: вдруг он понимает это как неблагодарность.

«Успею еще переехать, — подумала она, — поживу до начала занятий». И осталась у Авдея Петровича.

Несмотря на протесты Насти, Таня занялась хозяйством. Регулярно мыла полы в комнате, в коридоре, на кухне. Ухитрилась даже выкрасить белилами изрядно замусоленную дверь комнаты, за что заслужила одобрение Авдея Петровича. Старик продолжал называть свою квартирантку Яблонькой, оттого что на сердце как будто светлело, когда бывала дома эта светловолосая девушка. Раз он даже заявил, что теперь у него две внучки…

Начались занятия в консерватории. Время побежало быстрее; теперь его совершенно не стало хватать. Таня безраздельно отдавалась музыке, и ей казалось, что жизнь с каждым днем становится все полнее и радостнее, что прибывают силы и все это наполняет ее предчувствием еще большего счастья…

Несчастье случилось в один из дней, когда дул холодный декабрьский ветер, принесший гололедицу на московские улицы. Таня не вернулась домой из консерватории.

Она все еще жила у Авдея Петровича. Как-то так получалось, что переезд в общежитие откладывался по самым различным причинам. Домой приходила она обычно аккуратно, почти в одно и то же время, или предупреждала накануне, если собиралась задержаться.

Авдей Петрович встревожился:

— Куда же это наша Яблонька подевалась? — растерянно говорил он Насте, прислушиваясь к хлопанью дверей и шагам на лестнице. — Уж не случилось ли чего?

— Что может случиться? — успокаивала Настя, а сама тоже прислушивалась к малейшему шуму на лестнице.

В одиннадцать часов Настя спустилась на второй этаж к соседям, чтобы позвонить от них в консерваторию. Когда дозвонилась, ей ответили, что никого из студентов давно уже нет.

— Что делать-то? — растерянно спросила Настя, вернувшись.

— Что делать, что делать! — не на шутку заволновался старик. — Искать надо!.. — и пошел звонить по телефону сам.

Его крючковатый заскорузлый палец никак не помешался в отверстиях номерного диска, поэтому Авдей Петрович номер набирал долго. Из отделения милиции, куда он обратился, ответили обещанием навести справки. Он остался ждать у телефона. Вскоре из отделения позвонили, что «названная гражданка в результате несчастного случая доставлена» в одну из районных больниц города, и сообщили адрес.

Авдей Петрович вернулся домой, нахлобучил шапку, надел пальто.

— Одевайся, Настёнка, — сказал он глухим голосом. — Беда с нашей Яблонькой…

На улице порывистый ветер нес навстречу мелкие замерзающие на лету капли. Они больно секли лицо, расплывались ледяной коркой по асфальту. Авдей Петрович шел быстро, все время скользя. Настя, сама чуть не падая, старалась задержать его, но он не сбавлял шага. До метро добрались с трудом…

Адрес больницы, очевидно, им дали неправильный. Когда дежурная навела справки, выяснилось, что Тани здесь нет. Снова пришлось звонить в отделение милиции. Оказалось, что напутал сам Авдей Петрович…

Только поздно ночью они отыскали больницу, где лежала Таня. В палату их не пустили.

— Перелом левого плеча и ушиб головы, — блестя очками, сообщил дежурный врач, — кроме того, открытый перелом в левом запястье. Но волноваться не стоит? жизнь девушки вне опасности. Когда попадают под машину, то дело, знаете, часто кончается хуже…

Таня не помнила, как все произошло. Скользя на асфальте, она вместе со всеми перебегала улицу. Впереди поскользнулась и упала какая-то старушка. Таня помогла ей подняться. Потом послышался чей-то крик… Что-то сбоку налетело на нее, опрокинуло на асфальт, куда-то поволокло. Тупая боль в затылке, нестерпимая, жгучая боль в левой руке и радужные круги в нахлынувшей темноте было последним, что запомнила Таня…

Начались тягучие, невыносимо однообразные дни. Плечо и запястье срастались медленно. Когда сняли шину с кисти, оказалось, что тремя пальцами левой руки Таня почти не владеет. «Неужели я не смогу играть?», Думала Таня, холодея от ужаса.