Азазель - Юсуф Зейдан

— Он аскет по жизни, хранит свой саркофаг в спальне и постоянно размышляет о смерти. Бо́льшую часть времени он проводит на этой террасе, глядя на море или читая.

— А почему он выглядит таким грустным?

— Потому что одинок. А еще он поэт. Хочешь посмотреть его стихи?

Я кивнул, и Октавия повела меня в библиотеку. Из ящика книжной конторки она вытащила несколько листков, исписанных стихами на греческом языке тем же почерком, что я приметил на полях книг. Не дожидаясь моей просьбы, Октавия направилась к выходу, легко прижавшись ко мне напоследок и прошептав: «Я люблю тебя!» Я ничего не ответил. После долгого поцелуя, от которого у меня затекла шея, она сунула мне в руки листки со стихами и удалилась, бросив по дороге, что приготовит нам что-нибудь вкусное на обед. Потом она еще несколько раз заглядывала в библиотеку, чтобы с улыбкой посмотреть на меня, зарывшегося в книгах.

Стихи сицилийца были похожи на его портрет — умиротворенные и печальные. Большинство из них были посвящены впечатлениям от созерцания моря и жизни и написаны в стиле древних поэтов и ученых-философов. Некоторые строфы стихов поразили меня настолько, что, когда Октавия в очередной раз пришла проведать меня, я попросил бумагу, чтобы переписать их. Она протянула мне длинный свиток папируса и два кусочка пергамента из очень качественно выделанной козьей кожи. Раньше я никогда не переписывал греческие стихи — в них было много языческого. Обычно я записываю слова столбиками, снизу вверх. Если кто-то будет читать строчки горизонтально или как-нибудь по-иному, не так, как привык я, то сможет разобрать лишь отдельные слова, лишенные всякого смысла. А в отдельных словах нет никакого греха и ошибки, так как грехи и ошибки замечаешь, только когда слова складываются во фразы.

Этим способом я переписал некоторые комментарии сицилийца, записанные на полях греческого перевода Торы, известного как «Септуагинта»{43}, а также некоторые его замечания к Евангелию. Его комментарии, как правило, начинались со слов: «Как может человек верить, что…», далее он отмечал номер стиха и заключал в конце, что принять разумом это невозможно! Этот человек, как мне показалось, не понимал, что религия не имеет ничего общего с разумом и что вера не была бы верой, если б не отрицала разум и логику, — в противном случае она превратилась бы в любомудрие и философию. Мне было жаль этого заблудшего человека, как сейчас жаль самого себя из-за моих тяжких заблуждений.

Ближе к полудню в библиотеке аппетитно запахло стряпней. Я прикрыл дверь, осторожно растворил окно и вновь стал копаться в книгах и переписывать комментарии. Мой папирусный свиток был еще не закончен, когда с обычной своей стремительностью в библиотеку влетела Октавия и позвала меня есть. Я попросил ее повременить, но она ничего не желала слышать. На Октавии была какая-то полупрозрачная накидка темно-синего цвета, открывающая руки и грудь. Неубранные густые каштановые волосы обрамляли ее улыбающееся лицо… Воистину, Октавия была прекрасна!

Я поднялся, оставив книги, свитки и чернильницу лежащими на полу, рассчитывая вернуться к своим занятиям после обеда, но сделать это в тот день мне не довелось. Даже исписанный свиток, после того что произошло, пришлось там оставить. Я расскажу все по порядку.

Когда мы вошли в ее комнату, я был весел и доволен собой. На полу были расставлены блюда с едой. Но меня трогала не столько пища, сколько забота, которую проявляла Октавия. После смерти отца никто не возился со мной так, как она: ее нежность и забота изливались на меня потоком.

Несмотря на все старания Октавии, я не мог съесть все приготовленные ею вкусности. Желание овладеть ею пересиливало мой аппетит, и, почувствовав мои нескромные взгляды, Октавия не оттолкнула меня, когда я подвинулся ближе. Я вдруг понял, что люблю ее, и, наверное, она именно та женщина, с которой я мог бы провести остаток жизни. Помню, я спросил себя тогда: «А почему бы и нет? Я выучусь на врача, буду лечить людей в этом большом городе, буду продолжать веровать. От монашества придется отказаться. Мой отчий дом? Там меня ничто не держит. Моим прибежищем и успокоением станет Октавия. Почему нет? Я не знаю женщины прекраснее, нежнее и душевнее. А то, что она язычница, ну что ж, сердцем и душой она чище и честнее многих христианок, которых я встречал. Ну то есть тех, кого я наблюдал на расстоянии», — думал я и спорил сам с собой: «А что, если она в один прекрасный день бросит меня? А что, если я по какой-либо причине буду груб с ней, и она переменится ко мне, как это постоянно случается с женами? Они так непостоянны…»

Собравшись с духом, как можно деликатнее я спросил Октавию, прикорнувшую на моей груди, будет ли она любить меня, что бы ни произошло. До сих пор ее ответ звоном отдается у меня в ушах и эхом звучит в моем сердце:

— Что бы ни случилось, любимый, я всю жизнь проведу возле тебя, заботясь о тебе, моя единственная надежда! Я так долго ждала тебя, так мечтала о тебе… Никогда и никого я не найду лучше тебя!

— Значит, такова воля Господа.

— Любимый, не говори как эти крестопоклонники, ненавижу их!

— Но почему, Октавия?

— Потому что они как саранча. Пожирают все, что есть прекрасного в городе, и превращают жизнь в тоскливое болото.

Меня до крайности задела эта уничижительная оценка моих единоверцев, но я решил больше не распространяться на эту тему и задал ей вопрос о женщине — «педагоге всех времен», о которой вещал глашатай на большой улице. Октавия приподнялась и с усмешкой уставилась на меня:

— Ты имеешь в виду Гипатию, дочь ученого Теона, пифагорейца{44}? Она особа известная, красивая и умная. Иногда навещает нас вместе с друзьями моего хозяина по вечерам, и они просиживают здесь часами. Меня она называет не иначе как любимой сестрой Октавией.

— А по каким наукам она читает лекции?

— По математике и философии, но не по медицине! Только не думай, что я позволю тебе приблизиться к ней, а то ты еще влюбишься и она отобьет тебя у меня. Учти, она намного старше тебя, ха-ха-ха…

— Не шути, я и вправду хотел бы узнать о Гипатии побольше.

И Октавия много чего мне рассказала: Гипатия читает лекции в амфитеатре, расположенном в центре города. Ее отец — Теон — раньше учительствовал в большом храме Серапеуме, возвышавшимся над Египетским кварталом в южной части города, но христиане при епископе Феофиле разрушили храм и разбили стоявшие в нем скульптуры. Было видно, что Октавии доставляло удовольствие рассказывать о Гипатии, отчего мое желание познакомиться с этой удивительной женщиной лишь усилилось. Когда я спросил, в какие дни она читает лекции, Октавия бросила на меня взгляд, в котором перемешались ревность и строптивость, но ничего не ответила. Я повторил вопрос, и Октавия призналась, что лекции проходят по воскресеньям вечером. По утрам Гипатия вынуждена отдыхать, потому что христиане в эти дни собираются в Церкви на пшеничном зерне послушать проповеди своего предводителя, наследовавшего своему дяде Феофилу в руководстве церковной общиной, оскверняющей этот мир. Вздрогнув от резкости ее последнего замечания, я уточнил:

— Ты имеешь в виду епископа Кирилла?

— Именно, да сократят боги его черные дни. Он, как стал тут заправлять, превратил весь город в кладбище… Однако это странно: ты знаешь Кирилла и не знаешь Гипатию.

— Октавия, я никого здесь не знаю. Я и в городе-то толком не побывал. Всего-то и успел пройти через Лунные ворота до этого берега и чуть не утонул в море прямо на твоих глазах.

Я никогда не забуду взрыва ее внезапного смеха и радостного возгласа:

— Верно, любовь моего сердца, все верно… Я счастлива и сейчас совершенно уверена, что тебя мне послал Бог. Это истинная правда.

— Оставь ты эти сказки!

— Любимый, ты самая чудесная сказка, какую я знаю, и я буду верить в нее всю оставшуюся жизнь.

Вечер распростер над землею свой покров. Я чувствовал, что совершенно сбит с толку поведением Октавии.

«Утро вечера мудренее, — подумал я. — Надо все хорошенько обдумать, а завтра на рассвете все решу». Но, как выяснилось, я зря загадывал. Никому не дано постичь сокрытое временем!

Октавия потащила меня в постель. Мир вокруг и внутри нас вновь обрел равновесие. Она сказала, что хочет немного поспать. Сон не шел ко мне, и я попросил разрешения вернуться в библиотеку. С леностью и истомой, наполненной ароматом греха, она проворковала:

— Если останешься со мной, я научу тебя тому, о чем в книгах не пишут.

Я хотел было изобразить серьезность, но Октавия так набросилась на меня, что я не смог устоять и вновь завалился в кровать… В ту ночь она действительно показала мне такое, о чем не прочтешь в книгах… Обессиленные и обнаженные, мы лежали рядом, пока не спустилась ночь, принеся с собой прохладу… Набросив одеяло, Октавия прильнула к моей груди и закрыла глаза, но вдруг подскочила, пораженная как молнией пришедшей ей новой сногсшибательной идеей: