Азазель - Юсуф Зейдан

Когда мы вошли в комнату, я вздрогнул: меня поразило огромное количество книг, громоздившихся на полках вдоль всех стен. Для свитков в стенах были проделаны специальные отверстия. Я всегда любил книги и сейчас захотел остаться один. Я испытывал трепет и готов был расплакаться. А может, виной всему мое малодушие? Я попросил у Октавии разрешения немного побыть среди книг. Моя просьба ее обрадовала. Поцеловав меня в щеку, она сказала, что пойдет приготовит что-нибудь поесть.

Немного смущенный, я остался один. В то время я мог свободно читать на греческом и египетском (коптском), но арабский и арамейский (сирийский) знал еще не очень хорошо. Но в библиотеке я обнаружил книги и на других восточных языках, которых до этого дня никогда не встречал. На скольких языках может читать этот купец-сладострастник, не верящий ни в одного бога? А может, эти книги выставлены здесь просто из тщеславия, как делают очень многие богачи? Нет, похоже, это не для показа… В углу библиотеки я обнаружил изящную конторку, на которой были навалены книги и папирусные листы, испещренные аккуратными примечаниями на греческом. Перелистав несколько томов, я обнаружил на полях комментарии, написанные с большой тщательностью явно одним и тем же почерком. Видимо, хозяин мог читать и на греческом, и на других языках. Большую часть библиотеки составляли труды по истории и литературе. Среди них я обнаружил несколько старинных копий Эзопа{40}, поэмы философа Гераклита{41} и даже одно собственноручное богословское послание Оригена{42}!

— Любимый, еда готова, — раздался голос Октавии. — Жду тебя!

— Я побуду здесь еще часок.

— Давай же, все остынет, — умоляющим тоном произнесла Октавия, появившись на пороге библиотеки. — Не мучай меня, как мой сицилийский хозяин. Ты — как и он, тоже книгочей.

— А нельзя принести еду сюда?

— Нет, нельзя. Мы поедим в моей комнате. Твои книги никуда не денутся. Давай бросай чтение, я очень голодна и очень по тебе соскучилась.

И, вырвав у меня из рук книгу, она направилась к полкам, чтобы поставить ее. Раскрыв по пути переплет из толстой кожи, она, усмехнувшись, изрекла:

— Аристотель… Ты хочешь, чтобы мы пропустили такой вкусный горячий обед ради этого типа?

Меня покоробил ее цинизм по отношению к этому великому философу, и я раздраженно произнес:

— О чем ты говоришь? Аристотель — великий ученый Древнего мира, первый, кто разъяснил человечеству основы мышления и законы логики.

— А что, до него человечество не знало логики и основ мышления? — вызывающе рассмеялась Октавия. — Я не люблю Аристотеля, в его книгах полно всяких глупостей! Он утверждает, что женщина и раб — существа одной природы, отличной от природы свободного мужчины! То есть они менее развиты.

— Ты, я вижу, знакома с учениями древних. Ну нельзя же так!

— Да, я действительно кое-что знаю. Мой сицилийский господин любит читать мне старые писания, пытаясь приобщить меня к знаниям. Как-то к нам пришел один тупой христианин, увидел, как хозяин читает мне в саду, и заявил: «Сицилиец, поить змею молоком — только копить в ней яд». Заходил еще один, такой же болван, как и этот твой древний ученый муж… — И Октавия расхохоталась.

Я был в замешательстве, а Октавия, не обращая внимания на мою растерянность, потащила меня к выходу из библиотеки. На пороге она крепко обняла меня и поцеловала, заявив игривым тоном:

— Этот поцелуй — для аппетита!

Мы расположились на полу в ее комнате. У Октавии уже вошло в привычку кормить меня, а я не возражал.

Пока я пережевывал очередной кусок, она изрекла, что я наверняка понравлюсь ее хозяину, потому что тот любит науку и ученых. Она также добавила, что он друг правителя города, очень много знает и поможет мне изучить медицину, а она окружит меня своей любовью, и я стану самым великим доктором в Александрии, а также самым известным врачом в мире.

— Любимый, ты станешь знаменитее Галена, Гиппократа и всех потомков бога Эскулапия.

Меня удивили ее рассуждения.

— Октавия, да ты много знаешь.

— Нет, ничего не хочу знать, кроме тебя! Скажи, тебе хорошо со мной? Нет, не отвечай сейчас. Через месяц вернется мой хозяин, я ему все о нас расскажу, и он будет рад, если ты останешься с нами.

Ах этот ее сицилийский хозяин! Я ненавидел его до глубины души, но после посещения библиотеки кроме ненависти возникло нечто вроде уважения и зависти невежды… Я пребывал тогда в смятенных чувствах, поэтому у меня и вырвалось:

— А твой хозяин спит с тобой?

Этот вопрос прозвучал для нее как пощечина. Из глаз Октавии потекли слезы, лицо исказилось, покраснело и налилось плохо сдерживаемым гневом. Я совершенно не хотел ее обидеть. Я просто хотел прояснить характер их взаимоотношений. Как ведет себя хозяин, когда остается с ней в доме наедине, особенно учитывая, что она здесь единственная служанка, да еще такая соблазнительная. Хотя, конечно, можно было бы спросить и по-другому: не просит ли он ее согреть постель зимой и скрасить его одиночество, когда он предается тоске по умершей собаке? Но смысл был бы тот же: позволено ли ему, как господину, спать с ней?

Октавия молчала, уставившись на край ковра. Мне захотелось ее утешить: я обнял ее и попытался прижать к груди, но она выскользнула из моих объятий и разрыдалась. Я раскаивался в том, что причинил ей боль, и хотел было встать, чтобы уйти и одним махом закончить все, что между нами было. Но, когда я резко поднялся, она разгадала мой порыв и ухватила меня за край рубахи. Я не проронил ни слова, Октавия тоже молчала. Все также молча она потянула меня вниз и усадила рядом с собой. Я не отрываясь смотрел на дверь.

Воцарившееся между нами долгое молчание она нарушила первой, произнеся дрожащим голосом:

— Я ничего не поняла из того, что ты сказал. Сицилийский хозяин — он мне как отец, скорее даже как дедушка. Он стал заботиться обо мне после смерти моих родителей, он честный и отзывчивый человек. И еще: половину всего, что он зарабатывает торговлей, каждый год раздает александрийским беднякам.

— Прости меня, Октавия. Но ты очень красива… Я хочу сказать…

— Довольно, не извиняйся. Я прощаю тебя, потому что ты не знаешь человека, про которого подумал гнусность.

Лист V

Страсти и соблазны Октавии

(продолжение)

Жизнь несправедлива. Она несет нас вперед, отвлекая от чего-то важного, удивляя и изменяя нас, а потом, когда мы становимся другими, застает врасплох. Разве я, теперешний, похож на себя, каким был почти двадцать лет назад в Александрии? Почему же жизнь наказывает меня сейчас за грехи и ошибки, совершенные в то время? И почему Господь в день Страшного суда воздает нам за наши прошлые дела, как будто мы не пытались исправить свои ошибки?

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, как я заблуждался насчет Октавии и ее хозяина-сицилийца, хотя, когда я все осознал, было уже поздно: кому суждено было умереть, тот умер, а живой был все равно что мертвый.

В ту ночь Октавия произнесла всего несколько слов. Ее молчание угнетало меня до тех пор, пока я не уснул. Последнее, что я запомнил, был ее грустный взгляд, который она бросила на меня, опуская полог над кроватью.

Я проснулся от шума ее шагов и увидел, что на полу возле кровати расстелена скатерть с приготовленными на завтрак блюдами. Я попытался извиниться за вырвавшиеся прошлой ночью слова, но Октавия подбежала и остановила меня, прижав пальцы к моим губам, на ее глаза навернулись слезы. Она стала расспрашивать о моей родине и о том, как я там жил. Я что-то рассказывал, не вдаваясь в излишние подробности…

— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — сказала Октавия, внимательно выслушав меня.

Она привела меня в спальню хозяина. Однажды я уже видел убранство этой комнаты через приоткрытую дверь, но в этот раз Октавия ввела меня внутрь. Она распахнула ставни и показала широкую террасу, откуда открывался прекрасный вид на море. Все вокруг заливал свет. Я не стал выходить наружу, чтобы меня не заметил сторож или кто-нибудь из прохожих, но представил, как сажусь в большое деревянное кресло изумительной работы и наблюдаю за морем, сливающимся с облаками.

— А это мой сицилийский господин, — указала Октавия на деревянный саркофаг, стоящий в правом углу спальни. Его крышка была отделана росписью с портретным изображением немолодого мужчины с густой бородой в одежде греческого покроя, которую обычно носят состоятельные люди. Подобным образом украшают свои саркофаги богачи Египта и Александрии.

Портрет этого человека был сделан с особенной тщательностью и поражал выразительностью — умное лицо философа с печальными глазами притягивали внимание. Я понял, почему Октавия привела меня сюда. Как бы подтверждая мои мысли, она сказала: