Болеславцы - Юзеф Крашевский

— А ну его! — воскликнул он. — Веселитесь, не падайте духом, у епископа также веселятся. Женок ему, верно, привели, чтобы позабавить песнями. Попы до них охочи, хоть другим и запрещают.

Одни начали смеяться, другие смутились. Король явно старался забыть о чем-то и прикрикнул, чтобы начинали петь: пусть издали будет слышно, как в замке весело и без гостей. Те, которые помоложе, желая прислужиться, грянули самый что ни на есть разухабистый напев; и достаточно было одному запеть, чтобы со всех сторон начали подхватывать, так что поднялся невообразимый шум. При каждом веселом припеве раздавались смех и хлопанье в ладоши… а король сидел гневный, опустив голову на руку.

На Скалке, около дома, в котором временно приютился епископ, не желая сидеть в замке под королевскою охраною, собралась в этот вечер огромная толпа челяди с конями. Несколько тесных комнат были битком набиты рыцарством и земскими людьми, отшатнувшимися от короля и искавшими защиты и опоры у нового вождя.

Вернувшись из замка, епископ принимал гостей, успокаивая их и не отпуская слишком громких жалоб и протестов. В толпе все подбавляют друг другу горечи; обида растет, злоба распаляется, и трудно бывает сдержать накипевший гнев. Епископ всем замыкал уста, советуя возложить упование на милость Божию, отдаться в руки Провидения. Пылавший кровными обидами, он возлагал на плечи руки и остужал словами христианских увещаний.

Комнаты, в которых толпились земские людишки, были низкие и небольшие, и убранство их было монастырское, скромное и бедное. Всей-то утвари в них были одни столы да лавки, большое на стене Распятие и медный таз у двери для святой воды. Вместо ковров плетенки, а о серебре и золоте не было помину. Состояние свое епископ тратил на костелы, книги, на бедных и сирот, которых набирал в училища. На себя же расходовал не больше, чем простой монах. При дворе его жили несколько ксендзов и почти не было прислуги.

Земские люди толпами шли к нему в этот день. В очередь подходили к руке, вздыхая, смотрели в глаза, ожидая слов надежды и утехи. Епископ всех благословлял, расспрашивал и отпускал полусловами. А так как комнатки были небольшие и не вмещали всех жаждавших слова утешения, то допущенные под благословение не медля уходили и уступали место следующим. Стечение народа продолжалось до глубокой ночи, ибо каждому хотелось услышать слово из уст епископа. Он оставил у себя только нескольких старших представителей дворянства и провел во внутренние покои.

Когда, наконец, толпа вся разбрелась: частью в ту же ночь собравшись восвояси, частью разместившись в предместьях, по харчевням, частью, за недостатком места, здесь же, среди поля, по шатрам, — на Скалке остались только трое почетнейших старейшин из владык: Лелива, Местко Крук и Бжехва.

Другая комната, в которую их провел епископ, была еще меньше первой и служила домовою часовней. У стены стоял небольшой скромный престол, на котором епископ изредка приносил бескровную жертву, а чаще попросту молился и служил часы. На престоле, между двумя подсвечниками, под Распятием, всегда лежал открытый служебник. Окно было такое маленькое, что в комнате даже днем был полумрак, и для света постоянно горели на приступке печи восковые плошки.

Кроме трех земских мужей и епископа, в комнате был еще один пожилой мужчина в священническом одеянии. Он молча сидел, прижавшись в темном уголочке.

Сначала подали скромный ужин на глиняных тарелках, за который сели только епископ со своим молчаливым гостем… Лелива, Крук и Бжехва поели уже раньше. Все чувствовали бремя тяжелого унылого молчания, но никто не решался нарушить его первый. Трое земских людей ждали, по-видимому, что им скажет ксендз Станислав из Щепанова. Наконец, Лелива, стоявший ближе всего к епископу, муж, обремененный годами и почтенный, решился промолвить слово.

— Отче многомилостивый, выслушайте нас, ибо в горести своей ждем от вас родительского увещания. Что делать? На что надеяться? Где и как искать спасения? Посмотрите, что с нами делается: мы снова гибнем. Еще не угасла память первых злоключений, как уже надвигается новая гроза… Нельзя не признать, что король наш и храбр, и славен, и удачлив, что он спас государство от упадка, высоко поднял его мощь и силу… но он гнетет нас, бедных, этой своей силой, и малого не достает, чтобы мы, со всей нашей худобой и родовитыми людьми, были отданы в добычу черни. Рыцарей, положивших головы на плахе, и не перечесть; а что сталось с Мстиславом из Буженина, ведомо всему миру. Жену забрали, сегодня самого схватили в замке и бросили в темницу за то, что осмелился придти на королевский двор…

— Пане! — вставил Бжехва. — А у сына моего, пока тот ходил с королем под Киев, все забрал королевский управитель: и жену, и землю, и имущество. А когда сын, проведав о том, вернулся, его же погубили за то, что он посмел потребовать свое обратно: и по сей день женой и всем имуществом владеет управитель… Что с нами станется? Чернь перебьет нас, когда вздумает, а король и словом не обмолвится.

Отважился и Крук.

— Если королю нельзя, то кому же жаловаться, как не вам, святой отец?.. Спасайте, помогайте, советуйте… не то языческий народ захватит все…

— Дети мои! — молвил епископ. — Вы знаете, что я себя не жалею: ходил, просил, напоминал, но все напрасно. Увы! Я перестал надеяться на его исправление! Он опьянен своею силой, погряз в грехах, окружил себя сбродом, который льстит ему и потакает. Он помазанник; восставать против него не гоже; а погубит он и себя, и нас своею злобой.

— О, несчастная земля наша! — вздохнул Лелива. — Мало ли натерпелись мы после бегства Казимира, а что нас ждет теперь?? Повсюду разруха; холопы и рабы, чуя поблажку свыше, чуть что издеваются над нами!

Так нарекали старики, подкрепляя свои жалобы все новыми примерами. Епископ скорбно их выслушивал.

Время от времени, среди речей, он бросал многозначащие взгляды сидевшему у стола священнику, точно хотел обратить его внимание на значение земских утеснений. Иногда удачно поставленными вопросами епископ давал Леливе и Круку случай нарисовать яркую картину бедствий края и грозившей всем судьбы. Старый Лелива говорил:

— Разве когда-либо нам довелось видеть короля среди нас, узнать его, приблизиться к нему? А он выслушал ли нас хоть раз? Ему не минуло еще двадцати лет, когда он принял бразды правления, а с тех пор ни единого года не покоролевствовал у себя дома: все воевал да бился, то в Венгрии, то на Руси. Из рыцарства, бывшего при нем, иные по семь лет не видели ни жен, ни детей, ни родного крова…

— А когда наступило безначалие, — продолжал Крук, — виновата была только челядь… Слабые женщины не могли и не смели защищаться… Король винит их, называет сучками за то, что поизменяли мужьям… Все это неправда, мы, старики, видели своими глазами. Несчастные жены и дочери отбояривались, как могли, от холопов и челяди, скрывались в лесах, иные умирали голодной смертью, лишь бы избежать позора. Вы, отче, знаете… сами были там когда-то настоятелем… что сделала в Зембоцине Малгожата[7] с сестрами: заперлась на колокольне и умерла от голода, не желая отдаться черни и покрыть себя позором. А таких, как она, было не мало. Конечно, не всем удалось вовремя спастись: женщины слабы, одоление великое, насилие ужасное… Чем же они виноваты?

— А как станет он карать чернь за захват чужих жен, — перебил Бжехва, — если сам поступает так же и бесстыдно держит в замке Христю рядом с королевой.

Водворилось короткое молчание. Епископ не хотел растравлять наболевшие раны своих гостей и отвечал немногими словами утешения. А когда земские люди выложили свои жалобы, он благословил их и отпустил.

— Дети, — сказал он, — Бог умилосердится над нами…

И он остался глаз на глаз с другим священнослужителем, безмолвным, но внимательным свидетелем предшествовавшего разговора.

Когда дверь за земскими людьми закрылась, а шаги их уже едва слышались вдали, епископ подошел к молчавшему прелату, сел рядом с ним и, взяв за руку, стал говорить.

— Отче, я хотел, чтобы вы видели собственными глазами и слышали ушами не от меня, а от посторонних, что у нас делается: и передали от себя королю Братиславу и королеве Святаве. Нечего мечтать об исправлении или о вразумлении короля, или о соглашении; надо подать руку помощи земле, чтобы ей не погибнуть, оскверненной. Пусть лучше возьмет нас под свою опеку родственник и побратим короля, нежели чужой…

— А куда вы денете короля? — тихо спросил прелат, в речи которого слышалось чешское произношение. — Затевать войну? Да он сильнее нас, с ним не так легко разделаться.

— Он сам погибнет от своей вины, — возразил вздохнув епископ, — чтобы сокрушить его не надо сил земных: Божий гром разразит развратника. Церковь не может примириться с тем, что делается. Я долго ждал, был терпелив, и теперь еще терплю… но мера зла переполняется… Еще мгновение, и чаша его грехов исполнится и перельется через край… Сегодня он, меня… помазанника-пастыря, вверенного мне стада… стада, в котором он только первая овечка… он, меня… когда я властью, данной мне от Бога, увещевал его… прогнал… прогнал, как кабального холопа и словами выбросил за дверь…