Ржавый меч царя Гороха - Андрей Белянин

- Вас ист дас? О майн гот, о майн гот... Доннер майне русиш... О чём это я? Ах да, друзья мои, майн камерад либен... Какой человек ушёл?! Ком цурюк... Сколько прекрасных фройляйн сегодня льют слёзы по Лоэнгрину в милицейской фураж­ке?! Я-я...

- Слушай, вот как сказал, а? Ить немчура про­клятая, а как красиво сказал... Аж в морду дать хочется!

- Храни аллах участкового, да? Зачем такой большой начальник весь умер, да? Чтоб шайтан на том свете с ним встретился, а милиционер его арес­товал, да? Почему нет? Аллах везде акбар!

- Ой, люди, шо робится?! Ой, як мени жити? Ой, як мени спевати? Несе Галя воду, коромысло гнеться. А за ней Никитка, як барвинок, вьеться... Ой, у мени аж слёзы таки, шо трохи сопли... Ой, лышеньки, бейте мени, люди добри!

- У нас в тарах гаварят, кагда такой мужчина уходыт в небо, на земле становится пуста. Пуста, пока датский крык нэ скажет: ищё одын милициа-нэр родился, да!

Наверное, было что-то ещё. Да более того, я уве­рен, что пёстрый лукошкинский люд высказывал­ся долго, ярко, певуче, не скрывая своих чувств что в ту, что в другую сторону.

Я имею в виду, что не всем моя «смерть» была в радость. Далеко не всем! Да чёрт подери, с чего это я вообще кокетничаю, когда такое количество на­рода рыдало и рвало на груди рубашки, так что то­лько ткань на всю улицу трещала! Наверное, я впервые почувствовал себя очень важным и нуж­ным для этого города.

И даже боярская дума, традиционно ненавидев­шая и гнобившая меня при каждом удобном слу­чае, сейчас тихо скорбела о том, какого замечате­льного оппонента они потеряли. Даже им я всё рав­но был нужен. Хотя бы как некий общий враг, объ­единяющий все думские фракции в едином порыве против единого антагониста в борьбе за единое вли­яние на нашего всеми любимого государя.

Помню ещё, дорвался высказаться самоубийца дьяк Филимон Груздев. Не по существу, но, как всегда, эмоционально:

- А ить я предупреждал, участковый, что на могилу твою приду и два раза плюну?!

Вроде больше он ничего не сказал, поскольку его, кажется, всё-таки побили. Сам не видел, но звуки были характерные. Впрочем, безмерной ра­дости скандального дьяка это никак умолить не могло. Думаю, посади его святой Пётр рядом с со­бой и передай ключи от рая на полчаса, посторо­жить с правом фейс-контроля, и то бы он не был на­столько счастлив...

Меня всё куда-то несли и несли, мягко перестав­ляя на свежее крепкое плечо, если кто-то из четве­рых несущих уставал. Как я понимаю, Баба-яга шла впереди, довольно бодро раздавая команды, но не забывая время от времени, примерно через каждые пятнадцать минут, как следует всплак­нуть в платочек. Где были Митька и Еремеев, не знаю. Разговорами они себя не проявляли, смехом и подколками тоже. Я вроде даже придремал, но потом мы где-то встали, и звучный голос отца Кон­драта, разбудив меня, оповестил:

- «Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии прекло-ныпе, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его!»

Как я понимаю, надо мной была прочтена коро­тенькая молитва с наилучшими пожеланиями и надеждой на милость Божию в плане вечной жиз­ни. На самом кладбище было уже куда тише, как и обещала Баба-яга («милиционеров тайно хоронят»), значит, народ туда просто не пустили. Еремеевцы наверняка оцепили весь периметр.

Однако насчёт соблюдения какой-то уж там осо­бенной «тайны» мне тоже судить трудно, потому как счастливые вопли дьяка Филимона Груздева всё так же были слышны издалека и ничьим воле­вым усилием не прекращались. Впрочем, они всё равно были однообразными и скучными...

- А ну посторонись, люди милицейские-е! В стороны раздайси-и! Хочу своими глазами уви­деть, как черти гроб Никитки-участкового в ад утащу-у-ут! Хы-хы-хы, ик!

Потом чьи-то заботливые руки опустили крышку и забили гвозди. Наши стрельцы за­чем-то троекратно грянули «ура!», и бабка громко прошептала:

- Всё хорошо, соколик, не боись, вроде повери­ли. Сейчас быстренько помин проведём да тебя на рассвете и выкопаем...

Угу. Понял. Ясно. «Чего?!!» - едва не взвыл я, да и взвыл бы, если б мог! Какой ещё помин?! Зачем помин? Сразу выкапывайте, не желаю я тут, в гро­бу, лежать, пока вы там все по три стопочки «напо­минаетесь»!!! Но язык меня не слушался, руки не поднимались, а открыть крышку силой протесту­ющей мыслеформы лично у меня никак не получа­лось. Блин, блин, блин...

Тем временем гроб был опущен в яму, и комья земли загрохотали, погребая живого меня в угоду общественной и служебной пользе. Через пять или десять минут неконтролируемой истерики я при­знал собственное поражение и попытался хотя бы успокоиться.

Получилось. Не сразу и не так чтоб очень, но по­лучилось. Примерно с полчаса я мыслил позитивно и логично, убеждая себя, что бабка права, что всё должно соответствовать народным традициям, я поминальный стол служит последним, заключи­тельным штрихом в нашей глобальной афере.

Ещё с полчаса я высчитывал, сколько времени надо нашим, чтобы вернуться в город, сесть, помя­нуть и отправиться за мной обратно. Получалось, что не больше двух часов. Значит, осталось потер­петь какой-нибудь час-полтора, и всё это кончит­ся. Вот только как подсчитывать время в полной темноте, в гробу, под землёй? Я решил считать по шестьдесят; шестьдесят раз, наверное, это и будет час. Хотя могу и ошибаться, но всё-таки это хоть какое-то занятие...

Потом на моей могиле кто-то начал яростно от­плясывать и сбил меня со счёта. Склонен уверенно подозревать, что это был мстительный дьяк, но ре­альных доказательств не имею. Вроде бы в мыслях о том, как бы его потом прижучить, я и уснул. Или задремал, не важно.

Думаю, проспал я прилично, часа два, не мень­ше, поскольку спина затекла основательно. Но меня ещё не выкопали! И, похоже, даже не собира­ются! Вот ведь чуяло моё сердце, что не надо было соглашаться на эту дебилистическую идею с собст­венным захоронением.

Подумаешь, объявили они всем уже, что я умер! Да сказали бы, что пошутили, скупой милицей­ский юмор, делов-то! Ничего, никто бы фатально не обиделся, а преступников мы всегда и так лови­ли, без непременного объявления меня усопшим.

Вот вылезу, и в следующий раз пусть Митьку хоронят или Еремеева, да и Яге в её годы тоже можно было бы... Так сказать, потренироваться, как оно вообще и по ощущениям! Потом я, кажется, заплакал. Потом опять уснул. Но на этот раз проснулся быстро, потому что земля вздрагивала и меня, кажется, выкапывали.

- Наконец-то, - с чувством простонал я, услы­шав первый удар лопатой по крышке гроба.

Речь вернулась! Я говорил, я даже худо-бедно мог двигаться, а значит, моя домохозяйка не обма­нула насчёт настойки и всё идёт по плану!

Мой гроб вытащили наверх, поставили ногами кверху на какой-то возвышенности и лопатой под­няли крышку. Гвозди подались не сразу, но это уже была свобода и спасение...

- В следующий раз я вас сам всех закопаю! - громко объявил я, помогая скинуть крышку и са­дясь в гробу.

На меня испуганно уставились три незнакомые морды с козлиными бородками, рожками и рыль­цем пятачком.

- Ма-ма-а-а!!! - заорали мы все четверо в один голос.

«Чёрные археологи», бросив лопаты и задрав хвосты, припустили по предрассветному кладби­щу так, что только копытца засверкали. Кажется, теперь я узнал, кто такие бесы, как выглядят и чем занимаются. Ну, в смысле, что на кладбище све­жих покойников выкапывают. Для еды, наверное, хотя возможно и иное. Что, если они целенаправ­ленно хотели вскрыть именно мою могилу и лично удостовериться в моей смерти?

- А ведь, кстати, последнее - реальней все­го, - пробормотал я сам себе под нос, отряхнулся, сбросил гроб обратно в яму, быстренько закидал землёй, обе лопаты швырнул в кусты и по рассвет­ному солнышку широким шагом отправился до­мой, в Лукошкино.

Птицы просыпались, золотые лучи из-под розо­вых облаков щекотали мне ресницы, прохладный ветерок забирался за воротник кителя, а сердце би­лось с ничем не сравнимой радостью. Голова едва не кружилась от счастья, я - живой! Живой! На свободе, не в могиле, не в душном гробу, а здесь и сейчас - лёгкий, подпрыгивающий, упоённый жизнью, солнцем, небом!

Мысли были чистыми, ясными, от всех сомне­ний, горечи, проблем или каких-то мелких быто­вых неурядиц не осталось и следа! Я был бодр те­лом и светел душой! Теперь мне точно известно лучшее лекарство от всех неурядиц этой жизни - дайте себя похоронить, потом будьте готовы, что вас попросту забудут, и как финал всего вы будете выкопаны тремя невысокими бесами, больше все­го похожими на дрессированных свиней с самыми недружелюбными выражениями поганых харь.

Попробовали себе такое представить? А я это пе­режил! И ура! И плевать на всё! Мне теперь ничего не страшно, ничего не жаль, ничего не удивляет, я един со Вселенной и примирён с любыми реалиями этого мира...

- Вернусь и всех уволю! - бормотал я, согнув­шись в три погибели и низенькими перебежками вдоль заборов, плетей, огородов, лопухов и репей­ника двигаясь в сторону родного отделения. - Ба­бу-ягу в первую очередь! Подведу под сокращение штата в связи с пенсионным возрастом. Митьку Лобова - на вечную ссылку, в деревню! Лучше бы на каторгу, но статьи подходящей нет. Фому Ере­меева вместе со всеми стрельцами - в штрафбат! Должны же у Гороха быть какие-нибудь штрафба­ты для провинившихся военных. А самого царя... А с самим царём я неделю разговаривать не буду и руки ему не подам! Да, не забыть кота Ваську мак­нуть мордой в сметану, потом разбить крынку и его же подставить! Всё. Вроде со всеми разобрался. Кого пропустил или не вспомнил, извините, потом убью...