Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях - Василий Авченко

Я вырос на берегах япономорских бухт Тихого океана. Мне пришлось наблюдать его в Магадане, где он назывался Охотским морем. На Камчатке, где он уже был настоящим – открытым. В Жёлтом море, которое упрямые корейцы зовут Западным морем Кореи. В нашем русском Японском, которое корейцы зовут Восточным морем Кореи. Русские в этом смысле не очень щепетильны, да и именовать Японское море Русским было бы глупо.

«Японское море и на русском побережье – японское. Когда идёшь по намывной полосе прибоя, невольно поражаешься множеству японских вещей, выброшенных волнением на берег. Тут и кадушки, и корабельные щётки, и доски с надписями, вёсла, разбитые кунгасы, соломенные туфли, ящики и т. д. Ничего русского – всё японское!» – писал Арсеньев, и эти наблюдения справедливы и сейчас. Кроме того, именно Япония придаёт одноимённому морю законченность, отгораживая его от океана.

Смотрел на океан с противоположного берега – с сопок Калифорнии, пытаясь разглядеть оттуда сопки Маньчжурии… Никогда не насмотрюсь.

Море – то, что не в силах опошлить человек. Городу обязательно нужно море, или горы, или хотя бы большая река – это сообщает ему нужный масштаб. Без воды город – слишком жёсткое и сухое асфальтовое существо. Город при этом не должен быть слишком большим, а вода – слишком одомашненной. Она должна оставаться стихией, город не должен её подавлять («Её тяжёлое тело лежит в каменных берегах, точно в гробу», – писал Мариенгоф о Москве-реке). Только в таком городе можно жить.

У Владивостока есть море и есть сопки, поэтому река ему без надобности. Её и нет – есть несколько убитых урбанизацией речушек, похожих на канавы (а когда-то и в них нерестился лосось). Реку в современном городе заменяют автомагистрали с их вечным движением и ежедневными паводками. Море не заменишь ничем.

Принято говорить, что в самом городе море уже «не то» и «купаться негде».

Во-первых, это не так. Во-вторых, достаточно того, что море вообще у нас есть – к нему можно не ходить, оно просто должно быть рядом. Ты всё равно будешь его чувствовать – кожей, глазами, носом. От него не спрячешься, оно пропитывает и пронизывает, растворяет тебя в себе и себя в тебе. В-третьих, до «настоящего» моря несложно доехать.

А можно не ехать никуда. Недавно мне рассказали, как на озерце Юность посреди города (в пору моей юности эта Юность называлась «озеро Чан») сом пытался сожрать чайку. Я сразу поверил, потому что это очень по-владивостокски: сом, в центре города пытающийся сожрать чайку (сам я, к слову, однажды снимал чайку с удочки, с крючка – она случайно попалась, и пришлось её освобождать, что было небезопасно). Не знаю насчёт сомов, но недавно на этом самом озерце проходили городские соревнования по рыбалке – очень странный выбор места, но они правда проходили именно там, на пятачке между автотрассой и железной дорогой. А мохнатый краб, встреченный мной на Военном шоссе, где он прятался под припаркованным «эскудиком»? А бухта Золотой Рог с текущим в неё по речке Объяснения варёным планктоном из системы охлаждения ТЭЦ-2, которым, как заверяют водолазы, кормится огромное количество рыбы и моллюсков? А деды в кепках, ощетинивающие удочками разбитый причал в самом центре города?

Феномен рыбалки в жизни современного городского человека заслуживает отдельного исследования. «…Я хотел сказать несколько слов в защиту уженья и несколько слов в объяснение моих записок. Начнём сначала: обвинение в праздности и лени совершенно несправедливо…» – писал в XIX веке мудрый Сергей Аксаков[10]. Рыбалка – особое психическое состояние, вроде транса. Она сродни молитве, медитации или другой духовной практике – посмотрите внимательнее на рыбаков, не обращая внимания на цвет их лиц и лексику. Это выход из неестественного городского самоощущения, прорыв в иную реальность; временный возврат к первобытному, как в снах. Рыбалка (охота, дайвинг, альпинизм…) восполняет недостаток интимных отношений современного человека с природой.

Русские до сих пор не понимают и не принимают западную «спортивную» рыбалку. Нам обязательно съесть добычу, это непременный ритуал. У нас могут быть деньги на рыбу, более того – за потраченное на рыбалку время мы можем заработать гораздо больше, чем стоит на рынке выловленная нами добыча, но дело не в этом. Рыбу хочется поймать и обязательно съесть. Это не просто прием пищи – это как в церкви: сакральный обряд, приобщение, причащение. Стремясь съесть добычу, мы чувствуем себя частью природы, хищниками, а не спортсменами. Дикари? Да, но рыбацкое дикарство – последний голос природы в человеке. Его ещё тянет к земле, тянет в море. Когда из «современного человека» дикарь исчезнет полностью – исчезнет и сам человек.

Рыбалка для мужчины – больше чем ловля рыбы, так же как машина – больше чем средство передвижения. Это образ жизни, часть культуры, поэтому про рыбалку и автомобили можно говорить бесконечно, а в малознакомой компании лучше темы и не придумаешь.

Рыбалку называют «второй охотой». Охота – интересное слово: «сильное желание» – и одновременно промысел. У рыбака с рыбой – интимные отношения, как у геолога с камнями. Превратившись в натянутую нервом леску, ты через неё подключаешься к вечности и бесконечности космоса.

Отец мой всегда был не только рыбаком, но и охотником – к этому располагала профессия. Ближе, по-моему, к шестидесяти он сказал, что стрелять в зверей и птиц уже не может. Стреляли мы с той поры только по консервным банкам и кедровым шишкам, а вот рыбу отец ловит по-прежнему азартно.

Я человек рациональный и не очень склонный к мистике, но сны, связанные с рыбалкой и морем… Это у меня от отца. Если ему удавалось во сне поймать рыбу, это означало удачу. Не будущую, а уже случившуюся, просто отец о ней ещё не знал (к примеру, радостная весть, запечатанная в конверт, уже шла по почте). Если упускал во сне рыбу – так выходило и наяву. Самое удивительное, что это передалось и мне. Случались волшебные сны, в которых я выхватывал рыбин из воды прямо руками и швырял их на берег, а утром ходил окрылённый, радостный, в предвкушении – и всё сбывалось. Эти сны («объятья Морфея», говорили раньше; в «Морфее» – «морская фея»), доставшиеся мне от отца вместе с редкой фамилией, меня никогда не обманывают.

Ни на Чёрном море, ни в Прибалтике я не был, только видел фото («…но осуждаю»). Те моря кажутся слишком городскими, одомашненными, карманными, декоративными. Симпатичными, как симпатична «диванная» собачка или кошка, но ненастоящими, лишёнными стихийности, мощи, непредсказуемости – по крайней мере, в пляжной зоне. Они похожи на подсоленный бассейн или, того хуже, на лужу, так же отличаясь от настоящего моря, как кошка – от леопарда, а пекинес – от чукотской лайки. Я и песочек на пляжах не люблю – что-то в нём искусственное, глянцевое. Мне ближе окатанная морем галька, которая не пристаёт к мокрому телу и не засоряет глаза. Или тяжёлые булыжники, обточенные водой до размера пушечных ядер. Люблю чёткий стук, с которым они соприкасаются друг с другом, когда идёшь по ним.

Наше море – настоящее, бездонное, дикое, живое, несмотря на порты и подобие обустроенных пляжей. Я всегда отношусь к нему с уважением, даже если позволяю себе на правах местного некоторую фамильярность. Я постоянно чувствую его силу, его непознаваемость, запредельность, превосходство, причём оно никогда не снизойдёт до осознания или тем более демонстрации этого превосходства – слишком несопоставимы масштабы между Ним и мной. Оно способно на всё, но даже в шторм не следует думать, что оно сердится на нас. Человек слишком мелок для моря, хотя в силу своего конструктивного эгоизма не может этого понять и часто воображает, будто может подчинить себе море. А то, бывает, вступает с ним в поединок.

Этот поединок может кончиться плохо для обеих сторон. Каким бы огромным море ни было, когда-нибудь оно может стать отравленным бульоном – вроде того «пластикового супа», мусорного материка, что болтается посреди Тихого океана. Гибель моря от рук человека будет сродни гибели человека от микроба или вируса. Человечество играет роль колонии вредных бактерий, которые пока ещё не сильно досаждают, но всё активнее заявляют о себе.

Возможно, человечеству предстоит война за рыбу, война за моря.

Марикультурный слой

– Мне вот интересно, почему у него рыба на груди.

– Это карп, – сказал я. – Символ мужества. Или богатства, не помню.

– А драконы?

– Драконы – символ чего угодно. Драконов где хочешь рисуй, не прогадаешь.

Рыба билась у ног, как сердце от невысказанных, вскипающих слов.

В эпоху глобализма мы контрабандой, беспошлинно (хотя – как сказать…) импортируем всё больше чужих слов. Раньше в большей степени обходились своими – разные там тюркские или угро-финские не в счёт, они тоже свои. Смешение кровей, говорят, улучшает жизнестойкость. Сама способность вбирать в себя чужие корни и ассимилировать их, приручать, русифицировать – это здорово. Но всё-таки как до дрожи приятно бывает приласкать старые слова, всмотреться в них, пытаясь разглядеть потускневший, но явный первосмысл. Почистить, как старые медные монеты, медали, пряжки или блёсны, снять чёрную ржавчинку. И тогда открываются очевидные, но переставшие восприниматься, стёртые частым бездумным употреблением смыслы.