Разумихин Трое из сумы - Неизвестно

…Теперь настало время вспомнить про ещё одного молодого критика, однокурсника Вигилянского по Литинституту, Витю Калугина. Впрочем, чистой критикой Витя занимался не много. Для большинства читателей он прежде всего автор примечательной книги «Струны рокотаху... Очерки о русском фольклоре», в которой воссоздано более 50 «портретов» главных героев народного эпоса и очень доступно рассказано об истории собирания и изучения былин.

Но, как я понимаю, любовь к русскому фольклору в 90-е годы оказалась востребована ничуть не больше литературной критики. И Витя, который и раньше-то совмещал творческую работу с редакторской, на последней и сосредоточился.

Виктор КалугинСобственно, на редакторской стезе мы с ним и познакомились. Вернее, это опять же тот случай, когда «свахой» был Юра Селезнёв, в редакции которого Калугин тогда работал. Судьбе угодно было наши отношения закрутить в довольно причудливую спираль, в которой сегодня я особо выделил бы три любопытных витка.

Виток первый – эпизод в кабинете Юры Селезнёва, который при мне довольно резко распекает понуро стоящего Витю за опоздание на работу и, самое главное, за срыв сроков подготовки и сдачи какой-то рукописи. И, как я понимаю, подобный разговор на эту тему между ними не первый. Выплеснув гнев, Юра отправляет Калугина в кабинет напротив, на его рабочее место:

– Иди, и чтобы в следующий раз я тебя увидел здесь с готовой рукописью!

– Юрий Иванович, – как только дверь за Витей закрылась, говорю я с присущей молодости бескомпромиссностью, – зачем вы держите такого редактора, которому приходится по десять раз говорить одно и то же?

А в ответ селезнёвская улыбка:

– Это я для профилактики. Он ведь влюбился и ходит ничего не соображая. Думаете, Витя сейчас много слышал из того, что я ему тут говорил? Ничуть! Он стоял и витал где-то в облаках, думая либо о ней, либо о том, когда и где с ней увидится.

Я специально вспомнил этот эпизод, в котором выгляжу не самым приглядным образом. Но что было, то было!

Виток второй – уже время перестройки. Витя на тот момент – редактор журнала «Слово» Госкомпечати СССР (предыдущее название «В мире книг»). А я в ту пору ведущий редактор Главной редакции художественной литературы всё того же Госкомпечати СССР. Страна бурлит, Москва кипит – идёт предвыборная кампания по выдвижению кандидатов в народные депутаты СССР. Среди кандидатов и имя Виктора Калугина. И у нас в комитете проходит запланированное собрание по выдвижению и одобрению кандидатуры Калугина, который на собрание приходит, как положено, в окружении своих доверенных лиц. Среди таких доверенных одна самая доверенная – тоже из когорты молодых литературных критиков, Лариса Баранова-Гонченко.

Речь и призывы кандидата в депутаты Калугина что-то не вдохновили зал, а мне так во многих своих посылах вообще не пришлись по душе. И вот мы вдвоём, я и ещё один литературный критик, тоже сотрудник Главной редакции художественной литературы Госкомпечати, Леонид Ханбеков, земляк Вампилова и Распутина, приехавший, как многие, из дальних мест покорять столицу, поворачиваем ход собрания таким образом, что оно отказывает кандидату в поддержке. Не успело собрание завершиться, ко мне подскакивает Лариса и выплёскивает мне:

– Когда мы придём к власти, то таких, как ты, мы будем стрелять!

С того дня нам с Ларисой встретиться не довелось больше ни разу. И к власти Лариса и иже с ней, слава богу, не пришли. Но иной раз сознание рисует живописную картину. В дверь дома раздаётся звонок, открываю, а на пороге всё такая же молодая и решительная Лариса в кожаной куртке и с маузером в руке:

– Пройдёмте!

У меня почему-то лишь один вопрос:

– Надолго?

И безжалостный ответ:

– Навсегда!

Не знаю, сохранила ли Баранова-Гонченко тот эпизод в своей памяти. Я, как видите, его помню. В нашей непредсказуемой стране никогда не знаешь, что случится завтра. Впрочем, для моих воспоминаний Лариса мне не интересна. Однако с каким, нет, не настроением, а отношением ко мне покинул тогда зал сам Калугин, мне было не ведомо. Я долгое время считал, что он, конечно же, с той поры числит меня в своих Лариса Баранова-ГонЧенкоесли не врагах, то по крайней мере в недругах. К счастью, я оказался не прав.

Виток третий – шёл уже 2002 год. Я только что закончил свой первый роман с очень длинным названием «Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их для последующих поколений. Написано им самим» и подумывал отнести его в журнал «Москва». Но там, знал, первым замом Леонида Бородина служит Виктор Калугин. «Бессмысленно даже соваться», – думал я, но ноги всё же понесли в редакцию. Я даже не заглянул в отдел прозы, а сразу отправился к Калугину. Прости, Витя, что долго плохо о тебе думал, – ты встретил меня совершенно нормально. Взял читать рукопись. Прочитав, одобрил.

Так вышло, что вскоре Витя покинул редакцию журнала, перешёл в издательство. Но и уйдя, позвонил своему преемнику, сказал, где лежит рукопись, сказал какие-то добрые слова, и тот, сам не читая, понёс её главному редактору, сославшись на мнение Калугина. Через год роман появился на страницах журнала, а весь год журнал анонсировал его публикацию.

Сегодня Калугина-критика на страницах печати, увы, нет. Есть редактор, есть составитель и автор предисловий (любители поэзии могут вспомнить подготовленные им издания: «Золотой и серебряный век русского романса» и Николай Рубцов «Улетели листья... Стихотворения» в серии «Домашняя библиотека поэзии»). Есть автор публицистических статей на экономические и исторические темы, из которых я читал разве что «Золотую войну» ХХ века», очень далёкую от проблем былинной «троицы»: Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, но от того не менее захватывающую и грозную. Наверняка ему хочется и чего-то другого, большего, но…

Среди тех, с кем из некогда молодых критиков довелось пересекаться в смутные 90-е годы, оказался и Володя Коробов. Хотя первое знакомство с ним состоялось много раньше. Он был на три года младше меня. Но это именно за его подписью пришло мне в Саратов письмо с отказом напечатать в журнале статью о Тендрякове. А после переезда в Москву он стал одним из первых, с кем меня познакомил Машовец. Почему именно с ним? В 1977 году в нескольких номерах журнала «Смена» я не мог не обратить внимания на публикацию Володи – первую попытку представить более-менее полно творческую биографию Василия Шукшина.

Она показалась мне близкой по… как бы это точнее сказать?.. по тому, какой литературная критика виделась мне. Она была адресована широкому, как принято говорить, массовому читателю, а не только коллегам-критикам и ещё тому прозаику или поэту, о ком критик написал. В ней была толика биографии-жизненной судьбы, толика психологии творчества, немного критического анализа, интересно преподнесённого и понятного даже юному читателю, немного размышлений о человеке и времени, в какое он живёт, и диалектики человеческого и творческого характера. Это был скорее литературный портрет, какие до того я читал у Моруа, а позже у Бориса Зайцева. Я – надеюсь, вы понимаете, – не ставлю начинающего Коробова в один ряд с признанными Моруа и Зайцевым, а говорю лишь о характере подхода и жанровой структуре письма.

О том, что в «шкуре» этого литературного критика «сидит» недурной прозаик, мне стало ясно уже после публикации в 1981 году в «Нашем современнике» его литературно-критической повести «Наваждение» о судьбах детской литературы, которая даже в сокращённом журнальном варианте («Книги выстраивают судьбы». Опыт литературно-критической повести) спровоцировала дискуссию в «Литературной газете» и массу писем-откликов от детских писателей и читателей-родителей. Если не ошибаюсь, повесть Коробова оказалась столь «зажигательной», что издательство, планировавшее её выпуск, отпраздновав труса, так в свет книгу и не выпустило.

Творческое начало Коробова (дипломант Всероссийского конкурса на лучшую первую книгу молодого автора, лауреат премии имени Ленинского комсомола) очень схоже с тем, как начинали тогда лучшие из молодых критиков. Принимая во внимание, что он очень рано ушёл из жизни, не дожив до 49 лет, а к сегодняшнему дню он автор 11 книг, – итог не самый скромный, потому что некоторые из них выходили даже после его смерти.

Сегодня, оглядываясь назад, можно сказать, что Володя при всём том, что числился по ведомству критики, по большому счёту таковым был в меньшей степени. Жаль, что сам он это понял несколько поздно. Помню, как в ЦДЛ фактически в годовщину его смерти Прошёл вечер памяти, посвящённый его 50-летию, и там его дочь сказала, что в последние годы отец не любил, когда его называли литературным критиком, и говорил всем, что он не критик, а писатель. И в этом с Володей хочется согласиться.