Взгляд. Заметить Христа в творении - Владимир Зелинский

которое присуще всем существам на земле. Эта громада непонятной, сдавленной в себе самой материи, извергнутая из недр земли, вызывает какое-то смутное отталкивание. То жесткое, немое «внутри», которое заключено в камне, когда мы на миг проникаем в него мыслью, непроизвольно заставляет вздрогнуть от отвращения. «Тошнота охватила меня» («La nausйe m’a saisi»), – вырывается у Жана-Поля Сартра, разглядывающего булыжник. (Впрочем, может быть, это «естественная» реакция каменности нашего сердца, которое стыдится и не хочет пустить на свой порог убогого «десятиюродного братца»?) Потому что тошнота есть спонтанная форма наших отношений с мертвой природой, с самой смертью, как будто спрятанной, замершей, заледеневшей в камне. О древнем ужасе, который гнездится в человеке, знал и Иисус. Но, вспомнив о горе, не хотел ли Он сказать, что «песнь» света, разоблачающего ее на рассвете и днем играющего на ней, должна быть сильнее, убедительней для нас, чем утробная реакция отторжения? Что достаточно понять язык или «душу» горы, чтобы войти в ту светлую тварную сущность, которую доверил ей Господь, и она откликнется и станет повиноваться нам? И тогда немощное наше слово обретет ту же власть, что и Его, так, что, повинуясь нашей воле, как голосу Божию, по словам Псалма, горы будут прыгать, веселясь, как овны, и холмы, как агнцы (Пс. 113:4).

ОТПУСТИТЬ ВЕРУ НА ВОЛЮ

Значит, именно такой, власть имеющей веры Ты ждешь от нас, Господь? Той веры-ведения, которая получает доступ к Слову, подающему голос во всякой твари, в том числе и в нас самих? Веры, земной и небесной, которая вместе со всей землей исповедует себя вершинами гор, муравьями, деревьями, звездами? Но самое изначальное ее исповедание – человек, душа, мысль, тело. Иметь веру – не значит владеть ею как собственностью, но, скорее, однажды выпустить ее, как птицу из клетки, и позволить ей летать, где пожелает. Освободить ее вместе с тем необъятным, изначальным, утробным знанием творения, которое заложено в человеке.

ГРАМОТА ОБЩЕНИЯ

В таком знании Господь когда-то испытывал Иова: Где ты был, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь (Иов 38:4). Вера, приоткрываемая здесь Собеседником Иова, должна владеть Его языком, на котором небо изъясняется с землей. Она причастна той беседе, в которой день дню передает речь, и ночь ночи открывает знание (Пс. 18:3). Она дает приказания утру и указывает заре место ее (Иов 38:12). Ей известно время, когда рождаются дикие козы на скалах (Иов 39:1), она приклоняет ухо к ритмам земли, владеет силой, воздвигнувшей и держащей горы. Такая вера овладевает грамотой общения, которую Господь вписал во все Им созданное: повсюду она хочет быть рядом, вместе с творящей мыслью Его, которая «изводит» человека из рук Божиих.

Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня?

(Иов 10:10)

FIAT

«Кто услышал молчание Божие» (св. Игнатий Антиохийский), может воспринять и отдаленное его эхо в нас. Он способен постигнуть творение как поток веселящейся премудрости (см. Прит. 8:30–31), которая проливается в мир и придает ему те формы, очертания, тела и звуки, которые мы знаем. Слово, исходя из глубины безмолвия, способно облекаться в вещество любого творящего языка, – не для того, конечно, чтобы воплотиться в нем (событие, совершившееся однажды и навсегда, не годится ни для каких аналогий), но для того, чтобы отбросить свет на всякую сотворенную плоть. Весь человек вытекает из того радостного ёat (да будет, лат.) Творца, которое вдохнуло в него существование. Но в отличие от других тварей он, как не устанем повторять, обладает полной свободой не подчиняться умной воле, которая призвала его к жизни, и избрать собственную «судьбу». Чаще всего он так и делает. Едва сформировавшись, став независимым от составляющих его веществ, «человеческое молоко» густеет, сворачивается, костенеет. Всякий атом нашего существа наливается тяжестью. Всякое желание теряет невинность. Всякий взгляд противополагает нас другим.

«Я» КАК СОБСТВЕННОСТЬ

Речь не идет лишь об импульсах или «приключениях тела», ненасытно желающего себя ублажать, но о более неуловимой материи всего человеческого я, которая становится массивной каменной собственностью, таскаемой нами на плечах. Мысли, решения, сами грехи наши, проистекающие, казалось, от животной, изначально безгрешной природы, в невесомом нашем я тяжелеют, как булыжники. Они отвердевают в непробиваемой гранитной породе, слагающейся из мелких частиц нашей жизни, отделившихся от ее истока, застывших, достигших невероятной тяжести и плотности. Крупицы закручиваются ветром и спонтанно, незаметно вырастают в холмы-общества, составленные из закрытых «эго», из вздымающихся к небу гордынь, из Тибета честолюбий, Гималаев самодостаточности. В конце концов со всеми охлажденными головными идеями и горячими переживаниями души они переплавляются в какую-нибудь из идеологий. Из многих «я-камешков» воздвигается курган анонимной коллективности, «навеянных снов золотых», оказавшихся лавиной, стихийным бедствием для целых материков. Идеология есть то «незанятое, выметенное и убранное» пространство, населенное абстракциями или снами, которыми исподволь хороводят семь злейших духов (Мф. 12:45).

ЭДИП-ДВОЙНИК

Человек останавливается в тупике перед своим я, как Эдип перед каменным истуканом. Он задает сему изваянию вечные, взволнованные вопросы: откуда я пришел? куда иду? на что могу надеяться? – и Сфинкс, подмигивая, улыбается в ответ неподвижным каменным ртом. И вопрошающий в конце концов догадывается: сей идол угрюмости, который кажется ему непроницаемым, есть, по сути, его двойник. Он уже встречал его: на всех экранах, в карьере, в спорте, в политике, компьютере, в череде «романов», наедине со стаканом виски… Мир напоминает череду зеркал, отражающих человеческие я, откуда никто не может вырваться.

Ныне глобализация заставляет зеркалами весь космос. Куда ни пойдешь, найдешь лишь себя, трудного, вездесущего, но на свободу не выйдешь. Две воли снедают гомо сапиенса и спорят между собой: желание загнать все творение за ограду собственного «мира-субъекта» и ностальгия о невозможной свободе от сего концлагеря. И все же человек есть то божественное животное, в котором после его падения живут две души: одна из нависшего, спрессованного из зерен камня, другая из волн, разбивающихся о камень, и не могут они помириться. Каменная тяжесть, давящая на него изнутри, вызывает отвращение и тоску. Застывшая улыбка двойника-Сфинкса над нами и тошнота внутри нас лежат в основе психоанализа.

ПСИХОАНАЛИЗ

Классический психоанализ, ведущий начало от карты сновидений, составленной венским доктором, возник как метод проведения раскопок в горе, выросшей из желаний, окаменевших в бессознательном нашей индивидуальности. С помощью этого метода, которому не откажешь в проницательности, под горой было обнаружено множество тайных проходов, берлог и всяческих дурнопахнущих дыр и укрытий. Там прорыта целая система туннелей, ибо гора, как давно выяснилось, не состоит из одной непробиваемой породы. Психоанализ, если