Благодарю за этот миг - Валери Триервейлер

Могла ли я вообразить, что через несколько дней еженедельник «Экспресс» вынесет на первую полосу статью под заголовком «Не слишком ли много позволяет себе Валери Триервейлер?». Директор журнала сам отвечает на этот вопрос возмущенным заявлением, что это я заказала мэру Тюля в день избрания президента «Жизнь в розовом цвете», и рассматривает это как политический акт!

Тем не менее воспоминание о Тюле остается одним из самых прекрасных в моей жизни. Я только и успела, что выразить свои чувства в Твиттере:

Просто горжусь тем, что нахожусь рядом с президентом, и всегда счастлива делить жизнь с Франсуа.

Тем временем Франсуа ждут на площади Бастилии. Пора покидать Тюль. Он пожимает столько рук, сколько позволяет время, и нас срочно увозят в аэропорт. А как мне хотелось бы остаться здесь, на Соборной площади, с этой мирной, радостной толпой, с этими людьми, которые первыми открыли Франсуа дорогу к победе, приняв на своей земле тридцать лет назад. Какое доказательство доверия к нему, как и его — к ним!

Мы бежим к машине, чтобы успеть на аэродром в Брив, где ждет частный самолет. Реальность смешивается с нереальностью. Сообщения хлынули со всех концов света. Человек, которого я люблю уже долгие годы, в которого никто или почти никто не верил, отныне — глава государства. Он напрямую принимает поздравления от Ангелы Меркель, Барака Обамы и многих других. Этот поток приветствий нескончаем… до тех пор, пока связь не прерывается — так уж бывает в Коррезе… Долго ли человек, сидящий рядом со мной, будет прежним?

В самолете уже сидит наша маленькая группа. Две недели назад, после результатов первого тура, для всей команды наступила короткая передышка. В этой расслабленной обстановке мы заключали пари на результаты второго тура. Всем нам дышалось как-то легко. Всем — кроме самого Франсуа; он замкнулся и не участвовал в наших играх. Не думаю, что он боялся провала, — у него было значительное преимущество перед другими кандидатами. Поскольку он делился со мной другими своими опасениями по поводу голосования, я, конечно, знала, что он запрещает себе верить в успех до самого финиша. В подобных ситуациях он всегда признавался мне в своих панических страхах. Я заражалась ими и начинала бояться еще сильнее, чем он. Но в этот раз мы были полны веры в будущее. Так о чем же он сейчас думал? Наверное, готовился. Я чувствовала, что им владеет не страх, а другое чувство: как будто на его плечи внезапно лег тяжкий груз Истории.

Победное возвращение после второго тура проходит иначе. Франсуа берет бокал шампанского, но не пьет. Мы вновь и вновь перебираем все события кампании, все связанные с ней истории. Полет длится недолго, это всего лишь короткая передышка. По прибытии видим массу незнакомых людей, облепивших решетчатую ограду аэропорта, чтобы посмотреть на нового президента. Он подходит к ним и пожимает руки. Мы опаздываем на церемонию — ну что ж, так тому и быть!

В парижском аэропорту толпа выглядит внушительнее, чем в Бриве. Бросается в глаза множество мотожурналистов: даже сосчитать невозможно, сколько их понаехало — тридцать, сорок? Они преследуют нашу машину по дороге, ведущей к площади Бастилии, напоминая рой жужжащих пчел. Мне даже страшновато за некоторых из них, они готовы на любой риск, лишь бы сделать побольше снимков машины на трассе и кольцевом бульваре.

Мне вспоминаются фотографии Жака Ширака в день его избрания. Рука, машущая из окна автомобиля, жена Бернадетт, сидящая рядом. И внезапно я во всей полноте осознаю происходящее. Меня захлестывает волнение, я сжимаю руку Франсуа. Но телефонные звонки и эсэмэски по-прежнему идут сплошным потоком, и мне не удается задержать его руку в своей… Наши руки разъединяются. Все предыдущие годы, стоило нам очутиться рядом, как нас, точно магнитом, неодолимо тянуло прикоснуться друг к другу. Но это невероятное событие нарушает наше взаимное притяжение. Отныне наши встречи наедине будут все более и более редкими.

Мы добираемся до площади Бастилии уже после полуночи, и только тут я осознаю подлинный размах торжества. Здесь уже не толпа — здесь океан людей, которые в дикой давке стараются подойти ближе к президенту. Их десятки тысяч. Сначала мы проходим через шатер для ВИП-персон, где сидят всевозможные знаменитости. Те, что всегда присутствуют на сборищах в звездные часы. Я не знаю, не вижу, что Жюли Гайе уже где-то поблизости. За все время избирательной кампании я ни разу не встретила ее.

Я сразу различаю в толпе лицо своей матери, которая непременно хотела приехать в этот день. Ее-то первую я и обнимаю. Как и все матери на свете, она всегда боялась за меня, всегда предчувствовала опасность этой ситуации. Я вижу в ее глазах гордость, смешанную со страхом. Неужели эта женщина, подруга президента Республики, — ее дочь? Невообразимо! Далеко, слишком далеко от жалких новостроек северного Анже…

Франсуа буквально рвут на части, давка становится непереносимой. Наконец я вижу своих детей — они прячутся от вездесущих фотографов. А что же они думают обо всем этом? Им, конечно, ясно, что теперь их жизнь будет очень беспокойной, но они даже не подозревают, что окажутся добычей СМИ на все эти двадцать месяцев и даже после того, как я покину Елисейский дворец. Что вместо незаконных привилегий, как все воображают, их на каждом шагу будут ждать только расставленные ловушки. И вымышленные обвинения, нацеленные на то, чтобы опорочить меня. Я стараюсь подойти к ним незаметно. Наверное, они тоже предчувствуют, что на их мать объявлена охота из-за близости к президенту.

Толпа нетерпеливо ждет, когда ей позволят увидеть и услышать Франсуа. Он поднимается на трибуну, я поднимаюсь следом, как и вся наша команда. Он произносит свою речь, голос его звучит сдавленно:

— Я благодарю народ Франции, который позволил мне стать президентом Республики. Я знаю, что чувствуют многие из вас: вы перенесли годы испытаний, и нам придется многое исправлять, перестраивать, восстанавливать.

Его выступление продолжается двадцать минут.

— Сегодня мы переживаем великий момент, празднуем победу, которая должна принести нам счастье.

Я не слышу, что он говорит. Или едва слышу. Толпа взволнованно колышется, вопит от счастья в невообразимом единодушии, во всеобщем опьянении.

Внезапно я вижу, как Франсуа отходит к другому краю трибуны, оставив меня одну. Поворачиваю туда голову, смотрю… и вижу, что он обнимает Сеголен Руаяль. У меня искажается лицо, я забыла, что его сейчас показывают крупным планом на гигантских экранах.

Неужели мне изменяет великодушие? Неужели я так мало уверена в себе и так не уверена в нем? Неужели меня по-прежнему мучит сознание своего незаконного положения? Когда он возвращается, я шепотом, на ухо, прошу его поцеловать меня, добавив: «Только обязательно в губы».

Да, я хочу, чтобы все почувствовали разницу: до меня была женщина, у которой от него четверо детей, а теперь у него другая, с которой он живет, но ведь не две женщины одновременно! Мне уже невыносимо это пресловутое «Олланд и две его женщины». Я чувствую себя уничтоженной.

Мне даже в голову не приходит, что пресса прочтет эти слова по моим губам и растиражирует их, представив как тяжкую улику в моем процессе, как доказательство того, что я «стремлюсь к единовластию». Я чувствую себя так, словно меня изнасиловали. Отныне никакая близость уже невозможна, все украдено, даже шепот на ухо…

Мне следовало бы понять, что эта новая жизнь не для меня. Я человек цельный и непосредственный, говорю то, что думаю, поскольку выросла в среде, где ничего ни от кого не скрывают. Это в серале положено прибегать к умолчаниям, расточать улыбки тем, кого презираешь, злословить за спиной. Я этого не умею — и дорого заплачу за свое неумение.

Я страстно люблю мужчину, который больше не может всецело посвятить себя нашей любви, как это было до сих пор. Я привязана к человеку, который, достигнув успеха, отдаляется от меня, я это чувствую. Все переворачивается.

Он, который так упорно добивался меня, ждал столько лет, теперь, став президентом, перестал быть прежним. Да и не может быть прежним. Франсуа возвел стену между нами, и я вижу, что не нужна ему в его политической жизни, что он внезапно очутился где-то далеко. Я думала, что смогу вытерпеть все или почти все, но не это безразличие. Любая женщина нуждается во взгляде любимого человека. И я тоже.

Мне хотелось сохранить независимость, но вот я оказалась в роли первой леди — роли неопределенной, без официального статуса. И мне поневоле придется как-то приноравливаться к этому ярму, только я еще этого не осознаю. К какому новому равновесию мы придем в результате?

Я занималась политической журналистикой. Мы провели вместе несчетные часы в разговорах о нашей общей страсти. Долгие годы все делили пополам. Политика — это и моя жизнь тоже. Она сплотила нас еще до того, как родилась любовь. И вот я должна отринуть эту часть своего существа, с мясом оторвать себя от своего дела.