Птицы Марса - Брайан Олдисс

По сигналу председателя к подиуму подскочил охранник и крепко взял Амбуаза под локоть.

— Сэр, вам нездоровится, мы поможем доехать до больницы. Прошу не сопротивляться, и все будет хорошо.

Однако Амбуаз не послушался. Извиваясь, как пойманная рыба, он все кричал и визжал: я-де обязан досказать, что громадный зверь говорил голосом Бога, что в пахучей тьме, среди вони прелой соломы, потников и лошадиной мочи разнесся глас Господень.

Там Всемогущий заявил, что отнюдь не всемогущ. Что, подобно распятому сыну, он тоже обладает лишь силой, пребывающей в людских руках и головах. А сейчас он столкнулся с новой научной ересью, которая возбраняла святым и верующим во спасение покидать Землю. В сей черный список угодили также те, кто сражался со злом во имя добра, кто стремился помогать людям, кто не лупил кнутом ни лошадей, ни братьев по разуму, кто облачался в покаянные ризы и свидетельствовал о собственной скверне — короче, им всем предписывалось безвылазно сидеть на некогда зеленом шарике, который нынче превратился в пылающий сумасшедший дом.

И все это подчинялось Амбуазу. Сам Господь, кстати, погибал в сем пламени.

— Скверна! Моя скверна! Я слышал это из уст моего собственного коня! Хочу в отставку! И подаю в отставку! Не желаю более жить и знать, что преимущество, ради которого я…

Уже вчетвером — трое мужчин вызвались помочь охраннику — его оттащили прочь, и председатель набрал номер психлечебницы, чтобы предупредить о скором прибытии нового пациента.

После чего все расселись по местам и принялись молча разглядывать резную столешницу.

— Бедолага совсем свихнулся, — наконец промолвил кто-то из советников.

Никто из присутствующих не рискнул высказать собственное мнение.

Лишь после долгого молчания председатель заявил, будто ставил точку:

— Мне сообщили, что небезызвестного коня пристрелят завтра на рассвете.

Заседание на этом прервалось, и члены комитета побрели в холл, чтобы там посудачить о диковатой выходке Амбуаза.

Олбрик Ли из Сычуаньского университета сказал:

— Думаю, селекционный директор пережил приступ галлюцинации. Если бы Бог и существовал, он не стал бы изъясняться через лошадь.

Впрочем, представитель Тамильского реституционного университета держался другой точки зрения:

— Мы, индусы, уважаем Ганешу, покровителя знаний. А ведь Ганеша — слон, сын Шивы и Парвати, пусть и с отломанным бивнем. Кроме того, у нас в большом почете Хануман, бог-обезьяна, так отчего бы Господу не быть лошадью?

Олбрик Ли презрительно вздернул нос:

— Это все бабкины сказки. Разве можно к ним относиться серьезно? — И добавил: — Я вот в церковь не хожу. Зато очень люблю природу.

— Не сказала бы, что о природе хоть кто-то заботится, — заметила Джуди Белленджер, инспектор колледжей. — В противном случае мы бы ее не испоганили. Что касается религиозного чувства, мы и его угробили. Сейчас религия стакнулась с патриотизмом — или прибежищем негодяев, как выразился, если не ошибаюсь, Сэмюэль Джонсон. Бог — христианский Бог — превратился в некое подобие политического беженца. Вернется ли он?

Белленджер и сама заскучала от собственного вопроса, так как знала, что на него не будет ответа. Подперев рукой подбородок, она уставилась в окно. По улице двигалась манифестация с транспарантами, не давая ходу автомобилям. На плакатах читалось: «Долой сенсации!» Вдоль тротуара тянулась шеренга полисменов — неподвижных, с автоматами на изготовку. Ей пришло в голову: «Какая разница, вернется ли Бог или он покинул нас навсегда? Главное, в людях как был, так и останется порок…»

Тут она призадумалась о боли в собственном левом боку.

— Да плюньте вы на эту дурацкую теологию, — сказала Белленджер. — Ответьте-ка лучше, что будем делать с нашим коллегой Амбуазом и его говорящей лошадью?

— Или со всеми нами, — подхватил мужчина из Инсбрукской лаборатории, опуская кофейную чашку.

— Или с Богом, — добавила Джуди Белленджер. — На Марсе он ни к чему. У них и так хлопот полон рот.

Определенный разлад наблюдался и в ходе марсианского осветлителя.

Слово держала Ума. Ее темные распущенные волосы каскадом струились по лицу и плечам, будто она была наядой-утопленницей.

Низким сипловатым голосом она говорила:

— Мы, изгнанники, вынужденно оказались в совершенно нереальной ситуации. А час осветления лишь дополнительно укореняет в нашем сознании фальшивость происходящего. Тирн, ты рассказывала нам про свою лавчонку у моря, будто это был рай, да и только. Уж извини, но я на такое не ведусь. Что, твои покупатели никогда не оттаскивали орущих детей за уши? Да и ты сама… Так ли уж ты была довольна, сидя там, торгуя всяческим хламом до позднего вечера? Мелковато что-то для рая.

Ноэль решила уточнить, к чему Ума клонит.

— Да не нападаю я на нее! Просто мне кажется, что положеньице у нас хуже некуда. С какой стати вообще столько разглагольствовать о счастье и прогрессе? Ну почему? А потому, что эти вещи нам недоступны. Зато печалей и утрат хоть лопатой греби. Вот и давайте примем их как нашу участь. Тогда есть надежда, что жизнь станет нечто бо́льшим, чем притворство. Хотя стоицизм и скептицизм — великие качества.

Тирн прищурилась:

— А кто тебе сказал, что ты все знаешь о жизни? Мели что вздумается, но я любила свою лавочку. И братишку. И моего кавалера.

— Ах, ну конечно! Как же тебе без кавалера! Что, после него других мужиков не было?

— Эх, зря я с вами поделилась сокровенным… — Тирн готова была разрыдаться.

Не обращая на нее внимания, Ума напирала дальше:

— Во мне течет шведская кровь. По крайней мере прадедушка точно был шведом. Или по меньшей мере полукровкой. Поговаривали, что он изрядный бабник, но к тому же и поэт полубелого стиха. Многие из его сочинений посвящены жизни, людским порокам, и вот почему пользовались большим успехом — за высказанную правду, если не за слог. В те деньки порок уважали. А вот ты, Тирн, страдала-страдала, да и померла совсем молодой. Свен Лангкрист — так звали моего прадеда — удостоился премии от сообщества, которое высоко почиталось в ту эпоху. Они звали себя «Солдатами декаданса» и презирали стихи о цветочках и пейзажиках. Прадед немало странствовал и в конечном итоге женился на английской шлюхе — доброй женщине, как всегда говорили о ней в нашей семье. Куда бы Свен ни пришел, повсюду находил одно и то же: не очень-то счастливых людей, которые жили как могли.

С вашего разрешения, я воспроизведу его призовую поэму. Нынче-то она слегка устарела, однако все равно отражает то разложение былых устоев, на которое, как мне кажется, мы пытаемся закрыть глаза, ко всеобщей беде. Эту поэму я записала на мой визгун еще до отлета с Земли. Действие, по-видимому, происходит на столь дорогом сердцу Свена Востоке. Не исключено, что в Куала-Лумпуре.