Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Накануне ещё стало известно, что прибывает первый транспорт из Восточной Пруссии.

Это прозвучало, как возбуждающая весть о том, что пожар войны разгорелся уже как следует. Боялись только, что обманут и раненых отправят в Москву. Но многие, успокаивая, говорили, что этого не может быть, так как столица имеет на них больше прав.

Жажда видеть своими глазами результат того, что там делалось, где одни люди убивали других, была так велика, что не только перрон Царскосельского вокзала, а и вся площадь перед ним была запружена народом.

Бесконечная толпа народа белела от только что полученных газет, которые разворачивали особенно нервно и поспешно.

Какой-то господин в котелке держал развёрнутую газету в руках, в одной из которых была палка с серебряным набалдашником, и вслух прочитывал наиболее яркие места из телеграммы о победе генерала Ренненкампфа под Гумбиненом.

Вокруг него образовалось кольцо слушателей. Они напряжённо ловили каждое слово: одни пригибали ухо рукой и досадливо морщились на городской шум, другие приподнимались на цыпочки и взглядывали на читавшего через головы впереди стоящих.

Ближе всех к читавшему стоял румяный купчик с соломенной шляпой на затылке, особенно горячо отзывавшийся на чтение телеграммы.

— У Бель-дер-вейт-шена, близ Сталупенена, — читал господин в котелке, помогая себе головой выговаривать трудное название, — наши войска захватили семь орудий и двенадцать зарядных ящиков. Дух войск превосходный… Фронт сражения растягивается на тридцать вёрст.

— Ого! — сказал купчик, возбуждённо оглядываясь на слушавших. — Значит, пошло дело! пошло!

— … в Лыке нами захвачен фураж… в казначействе пятьдесят тысяч марок.

— Здорово!

— … неприятель просил перемирия для уборки раненых, ему в этом отказано.

— Правильно. Ещё чего захотели!

Не успевшие попасть в вокзал дамы с зонтиками становились на возвышении подъездов, каменных оград, вскакивали даже на тумбы. Глаза всех жадно были устремлены в одном направлении: на двери вокзала, из которых должны были нести раненых на носилках.

— Вы знаете, — возбуждённо говорила беловолосая девушка своему спутнику в коротком пальто, — я сейчас совсем не боюсь вида крови. Почему это? Ведь прежде я не могла смотреть на порезанный палец. Что это значит?

Она вскидывала глаза на своего спутника и неспокойно оглядывалась по сторонам, встречаясь взглядами, с теми, кто смотрел на неё в тесной толпе. Мужчина вежливо, но рассеянно что-то отвечал ей, и его глаза тоже неспокойно бродили по сторонам.

— Городской голова прибыл… Член думы… Градоначальник…

— Где? Где? — слышались торопливые вопросы людей, боявшихся не увидеть во всех подробностях это зрелище.

Митенька Воейков приехал с предыдущим поездом, пришедшим на полчаса раньше, чем поезд с ранеными. Валентин в белой панаме, возвышавшейся чуть не на целую голову над толпой, пробирался к поезду.

Он увидел Митеньку в тот момент, когда тот с несколько растерянным видом отвечал носильщику, сколько у него мест багажа, и никак не мог вспомнить, сколько именно.

— Видишь, как мы тебя встречаем, — ты весь город взбаламутил своим приездом, — сказал Валентин, показав на стоявших вдоль перрона дам с цветами и на оркестр музыкантов.

Митенька только растерянно посмотрел на цветы и ничего не понял.

— Спасибо, что встретил меня, а то я совсем потерялся бы тут, — только сказал он.

— Ну, пройдём туда и немного посмотрим, — сказал Валентин, пробираясь в тесноте. И вдруг остановился около одной группы, состоявшей из дамы лет тридцати пяти, толстого мужчины в белой панаме и двух девушек, очень похожих друг на друга, в одинаковых шляпах с пригнутыми полями. С ними стоял ещё господин с длинными волосами пиита и лишённым всякой растительности лицом.

Дама подняла на остановившегося перед ней Валентина тёмные глаза, затенённые полями шляпы, и по её тонкому, как бы прозрачному лицу промелькнуло что-то похожее на бледную улыбку. Страусовые перья на её шляпе заколыхались, и зашуршал шёлк её костюма.

— Разве вы вообще существуете ещё на свете? — сказала она.

— Пока — да, — ответил Валентин, сняв шляпу и целуя её руку. — Я давно не был в Петербурге. А сейчас вышел встретить своего приятеля, снабжённого чрезвычайными полномочиями, — и он представил покрасневшего до ушей Митеньку.

— Буду рада, если заедете, — сказала дама, и на её бледном лице опять промелькнула тень улыбки.

— Кто это? — спросил Митенька, когда они отошли.

— Эта мадонна интеллектуального Петербурга со своей свитой. А муж у неё, как видишь, — должно быть, пудов на семь весом и зарабатывает около двухсот тысяч в год. Это фабрикант Стожаров. Человек с большим будущим.

Площадь перед вокзалом была уже сплошь затоплена народом, и на ней, как лодки, затёртые льдинами во время ледохода, стояли приехавшие за ранеными кареты скорой помощи с красным крестом, а дальше автомобили и экипажи.

Мальчишки, постоянно сгоняемые полицейскими, взбирались на деревья, на соседние ограды. Даже на крышах у слуховых окон ближайших к вокзалу домов стояли какие-то люди.

До прихода поезда оставалось всего несколько минут, и на перроне у всех было настроение нетерпеливого, взвинченного ожидания.

Все теснились плечом к плечу, переговаривались и поглядывали на рельсы и на тупик в конце их, где стояли лужи от нефти. Здесь должен будет остановиться поезд, и из него будут выходить поддерживаемые сёстрами люди с забинтованными марлей головами и руками. Может быть, даже будут выносить у б и т ы х.

Утреннее солнце, пробиваясь сквозь кое-где выбитые стекла перронного навеса, бросало пыльные столбы света на разноцветную толпу.

Стоявшие у края платформы с цветами, в ожидании поглядывая вдаль, переговаривались взволнованно-пониженными голосами.

В толпе произошло какое-то движение. Головы всех беспокойно стали поворачиваться из стороны в сторону, как бы ища причины этого движения.

Музыканты с большими трубами не спеша надели их на шеи. Кто-то торопливо крикнул:

— Идёт! Поезд идёт!

Толпа колыхнулась.

Медные духовые инструменты, оглушая близстоявших и наполняя звуками высокое пространство перрона под стеклянной крышей, заиграли марш.

И как будто в такт музыке, выпуская струйкой белый дымок, вдали на загибе пути показался маленький, быстро увеличивавшийся поезд.

Взгляды всех приковались к нему и к флагу красного креста, трепетавшему над крышей переднего вагона.

Бледная дама, к которой подходил Валентин, ни к кому не обращаясь, сказала тихо, как бы сама себе:

— Душа человеческая перерождается от соприкосновения с таинственным миром страдания и смерти.

Стоявшие с ней девушки с восторгом слушали её, как пророчицу, от которой ждут слов мудрости. Но она больше ничего не прибавила.

Когда поезд медленно остановился и замолкла музыка, почувствовалась минута крайнего напряжения. Взгляды всех приковались к дверям вагонов, из которых должны были показаться те, ради которых собралась вся эта публика.

А когда в дверях ближнего вагона засуетились санитары и показалось на носилках бледное, как у покойника, лицо, с головой, забинтованной полосками белой марли, у толпы вырвался вздох удовлетворённого любопытства.

Дамы, забыв приличия, рвались увидеть ближе эту марлю. Толпа расступилась перед санитарами, нёсшими носилки.

Глаза всех жадно приковывались к тому, что лежало на них.

Все ждали, не удастся ли увидеть трупы убитых. И когда из заднего вагона, напрягаясь шеями до красноты, санитары спустили два гроба, — всё затихло. Несмотря на то, что гробы были закрыты, женщины с напряжённым любопытством потянулись к ним.

Какая-то полная блондинка в белой шляпе с розовыми цветами с выражением ужаса и страдания ухватилась за руку своего спутника и в то же время вся подалась навстречу выносимым длинным забитым ящикам, широким с одного конца и узким с другого.

Потом опять заиграла музыка, на перроне раздавались торжественно-скорбные и умиротворяющие звуки похоронного марша. Глухой говор толпы, донёсшийся с площади, показал, что там увидели первые носилки.

Печально-торжественные звуки марша вносили струю мягкого лиризма в настроение всей толпы. Каждому представлялась красиво погибшая на поле битвы молодая жизнь, которую так же красиво, под звуки музыки, оплакивают те, кто их любил: быть может — старая мать, быть может — молодая девушка.

Когда скрылись последние носилки, толпа точно прорвалась и начала безостановочно выливаться из вокзала на площадь. Некоторые торопливо, жадно взбирались на возвышение подъёма, чтобы ещё раз увидеть хоть издали марлю на забинтованных головах.

— Вот как тыл чтит своих героев, — сказал какой-то важный мужчина в шляпе, которого в толпе называли членом Государственной думы.