Журнал «Вокруг Света» №11 за 1970 год - Вокруг Света

Раз в год «Бодист» подымается вверх по левому притоку Индигирки, реке Бёрёлёх (русское имя Елонь), к селению, к тому самому, флинтовскому. Река немыслимо петляет по тундре, шестьсот километров до Бёрёлёха идем три дня. На севере лето и зима рядом. К исходу первого дня погода сломалась. Ветер, дождь, снег, туман. Сделалось холодно. Заблудились в протоках. Сели на мель. Повезло — случайный катерок снял с мели. Вернулись к рыбалке (так зовут тут стоянку рыбака) Долгоннах. Федорыч сходил на моторке за тридцать километров. Нашел выход. Двинулись дальше. Ну и места! Пройти можно, пока не спала вода. А пока не спала вода — протоки слиты с протоками, с озерами, река вьет и вьет узлы — знай распутывай. А если еще туман. Часами не вылезаю из рубки. Федорыч охотно говорит, когда за штурвалом. Спрашиваю его о розовой чайке. Федорыч улыбается, улыбается тепло, как и все, с кем я завожу речь о своей птичке, и улыбка согревает меня. «Видал, — говорит Федорыч. — Грешным делом, даже думал чучело набить, как на родину, в Орехово-Зуево, ездил...»

На третий день прояснилось. На плоской бесцветной земле проступили краски — неброские, мягкие краски севера. Стало далеко видно. Коля вытащил камеру и снял первый кадр, правый берег с маячащим вдали чумом. Катер остановился, с борта спрыгнул мальчуган, ему кинули лом, он воткнул его в податливую землю и намотал конец. Спустили трап.

Местность носила странное для русского уха название Океан-Сен. Побрели к чуму. Резиновые кочки оседали под резиновыми сапогами. Около чума в разнообразных позах пребывали собаки, прикрученные цепями к бревну. Не ездовые лайки, а разнокалиберные дворняги. Один пес выглядел забавно. Он походил на льва, каким его изображали в древности на русских иконах. Сей полулев-полусобака линял, и шерсть клочьями торчала во все стороны. Собаки, как и все собаки на севере, смотрели голодными глазами. Из чума — нескольких скрещенных жердей, обтянутых парусиной, — шел дым. Людей не было...

Возвращаемся к катеру, врезанному в безбрежную равнину четко и нездешне. Федорыч гудит, грозя отчалить. В низкорослом кустарнике, на полянке я поднял бинокль и увидел фантастическое зрелище. Небольшая группа танцоров показывала пантомиму. Каждый из десятка артистов выступал в своем костюме, не похожем на другие по раскраске, хотя в покрое одежд сказывался единый замысел. Пышные жабо из пестрых перьев торчали вызывающе, окружая головки с длинными клювиками. Тонкие ноги переставлялись, как ходули... Мы подошли вплотную. В полнейшем безмолвии, как заведенные, птицы нагибались, кружили, перебегали, останавливались, наступали друг на друга, отскакивали, приседали, делали неожиданные выпады и наносили удары клювом. Разноцветные, В крапинках, перья кружили в воздухе. Это были турухтаны.

Ее нет

Из Бёрёлёха Коля, вооруженный камерой, я — картой Флинта и биноклем, неторопливо идем к цели нашего путешествия, к озеру, где должна быть ОНА. Из-под ног вылетают небольшие серенькие птички (не знаю по имени), их тьма-тьмущая в кочкарниковой тундре. Отвлекая от гнезда, папа перепархивает впереди тебя, время от времени оглядываясь и говоря: «тили, тили» — дескать, я здесь, иди-ка, иди сюда. Ему отвечает за твоей спиной мама: «пью» — дескать, все нормально, продолжай в том же духе. Сделав несколько отвлекающих перескоков, папа исчезает, а ему на смену приходят другой папа, и все начинается сначала, и так все время, пока идешь: «тили, тили» — «пью», «тили, тили» — «пью», «тили, тили» — «пью».

Ориентиры в бёрёлёхской тундре — невысокие пологие холмы. С одного холма виднеется большое озеро, покрытое льдом. Потопали к нему. Согласно карте Флинта недалеко от озера лежит заветная котловина с розовыми чайками. Солнце висит над горизонтом... Чем ближе к озеру, тем больше птиц. Кочкарниковая тундра сменяется озерцами, болотцами, и в каждом из них плавают, весело барахтаются, гоняются друг за дружкой подвижные, юркие остроносенькие кулички. Кулички не обращают на человека никакого внимания, у них еще в разгаре любовные игры...

От озера веет холодом. От его тяжелой густой студеной воды, от посверкивающей полосы льда. При свете неуходящего низкого медного солнца озеро завораживает. Вспоминаю, как кто-то взял меня за рукав в коридоре киностудии: «Слушай, снимай чайку на закате, розовость гарантирую». В самом деле, любую птицу при таком солнце можно принять за розовую. Помнятся строки:

Розовые чайки над багровым морем,

Где звучит прибой,

Вьются и бросают перекрики зорям

Золотой гурьбой.

А внизу белугу волны колыхают,

Пеной опестря.

И на белом брюхе пятна полыхают

Алого костра.

...Не опускаю бинокля. Кулички — те копошатся в воде, в осоке, порхают над поверхностью. А в небе чайки. Такие. Этакие. Я не опускаю бинокля. Я ищу. птицу с черным кольцом вокруг горла...

Много часов бродили тогда с Колей у озера. Любая летящая птичка рождала надежду. Прошли всю флинтовскую карту вдоль и поперек, заглянули в каждое болотце. Ходить в охотничьих резиновых сапогах по тундре — тяжкий труд. Каждый шаг — работа. Мы вымотались, но идти обратно еще тяжелее: а если они где-то рядом? И мы шли дальше, пока не решили твердо, что «вон на том холме поставим точку». На «точке» сидели три турухтана, мрачные и недвижные. При нашем приближении они неохотно удалились. Сухая и утоптанная макушка холма была усеяна пухом и пестрыми перьями.

Прощально глянули окрест. Турухтаны описывали правильные кольца вокруг холма, терпеливо ожидая, когда уйдут люди и оставят их в покое. Подумалось, что это неудачники, оставшиеся без подруг... Одно из двух, рассуждали мы, возвращаясь в Бёрёлёх, либо мы опоздали встретить, перехватить ИХ, пока ОНИ, отдыхая после перелета, не разлетелись на гнездовья, либо в нынешнем году ОНИ вообще сюда не прилетали...

Рыбалка

Попались хорошие ребята-вертолетчики. У них так: «раз-два!» Дело, однако, с нашей заброской на дальнюю рыбалку кончилось бы плачевно, не случись в вертолете якута-фельдшера. Он показал место. «Раз-два!» Вещи и мы на земле. «Когда забрать вас отсюда?» — «Через неделю!» — «Ждите в это время!» — и вертолет в воздухе, его словно сносит ветром... Махонький домик, сложенный из плит дерна... Чум как в Океан-Сене, у бревна на цепях собаки. В траве лодка-ветка с веслом. И ни души...

К востоку и югу от лагеря, сразу по выходе из палатки, начиналась бескрайняя кочкарниковая тундра («тили, тили» — «пью»), где днем паслось солнце. Запад замыкался уютным, похожим на пруд для лодочного катания озером, противоположный берег озера представлял собой высокий холм. Отчетливая на фоне темной земли полоса белого снега на обрыве холма сокращалась день ото дня, как шагреневая кожа. Вечерами над озером склонялось солнце, слепяще в нем отражаясь. К северу за чумом, в направлении протоки, простиралось необъятное (не видно берегов) озеро, признанное позднее на карте за озеро Бюгючэн... Величавое озеро это, когда мы прилетели, было наполовину покрыто льдом, и северный ветер не уставал гнать к берегу маленькие айсберги, прозрачные стеклянные островки, таявшие в синих волнах...

В заводях и в заливчиках полно куличков. Лишенные всякой созерцательности, они деятельно и несколько механически крутились, вертелись, кувыркались в травяных болотцах, составляя, так сказать, обыденный фон для бороздящих просторы озер обтекаемых гагар, для белых бургомистров, складывающихся на воде пополам, как бумажные кораблики. Хищных бургомистров я знал еще по острову Врангеля — там они, самые крупные представители племени чаек, терроризировали весь птичий базар... Здесь, на удивление, хозяевами перешейка чувствовали себя не бургомистры, а две небольшие птички в черных академических шапочках-чепчиках, устроившие гнездо в глинистом береговом барьере. Это были полярные крачки. Едва бургомистр показывался над перешейком, как чепчики ястребками подымались в небо, отважно и дружно кидались на пирата, обращая его в бегство...

Чепчики удивительно летали — зависали на одном месте, подобно вертолету, творили провисающие кривые, чувствовали себя в воздухе, как фигуристы на льду. Ничто на перешейке не проходило мимо их внимания, и нас они тоже взяли в поле своего наблюдения, проверяя на миролюбие... Как-то ночью залюбовались мы их охотой на протоке. То и дело падали они в воду, взмывали вверх, высматривая добычу, свесив головы, легко стояли на месте, затем, сделав кривую и развернувшись, висели, помахивая острыми крыльями, чтобы опять упасть и вознестись. В безветренной тишине слышалось мягкое потрескивание крыльев и всплески воды. Парное это порханье было так пластично и выразительно, что долго мы не могли отвести от чепчиков глаз...

Перехитрили серенького кулика. Кулик родительствовал в одиночестве. Поставили против гнезда камеру с длинным объективом. Коля застыл около нее, а я побежал за куликом, делая вид, что попался на его удочку. Отбежав солидное расстояние и убедившись, что я обманут, кулик, стараясь быть незаметным, окольной дугой вернулся на гнездо. Заработал «конвас». Кулик вытянул шею и повернул в профиль головку, вглядываясь в незнакомый грохот... Инженеры, когда вы сделаете бесшумную камеру?!