Владимир Мономах, князь-мифотворец - Дмитрий Боровков

Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей. С этими словами тебе первому, брат, надлежало послать ко мне и предупредить меня. Когда же убили дитя, мое и твое, перед тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее подобно цветку, впервые распустившемуся, подобно агнцу заколотому, сказать, стоя над ним, вдумавшись в помыслы души своей: “Увы мне, что я сделал! И, воспользовавшись его неразумием, ради неправды света сего суетного нажил я грех себе, а отцу и матери его принес слезы!”

Надо было бы сказать тебе словами Давида: “Знаю, грех мой всегда передо мною”. Не из-за пролития крови, а свершив прелюбодеяние, помазанник Божий Давид посыпал главу свою и плакал горько, — в тот час отпустил ему согрешенья его Бог. Богу бы тебе покаяться, а ко мне написать грамоту утешительную да сноху мою послать ко мне, — ибо нет в ней ни зла, ни добра, — чтобы я, обняв ее, оплакал мужа ее и ту свадьбу их, вместо песен: ибо не видел я их первой радости, ни венчания их, за грехи мои. Ради Бога, пусти ее ко мне поскорее с первым послом, чтобы, поплакав с нею, поселил у себя, и села бы она, как горлица на сухом дереве, горюя, а сам бы я утешился в Боге.

Тем ведь путем шли деды и отцы наши: суд от Бога пришел ему, а не от тебя. Если бы тогда ты свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростова бы не занимал и послал бы ко мне, то мы бы отсюда и уладились. Но сам рассуди, мне ли было достойно послать к тебе или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: “Сошлись с отцом”, десять раз я бы послал.

Дивно ли, если муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать чужого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла. И если начнешь каяться Богу и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою, тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: ни враг я тебе, ни мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба; но не дай мне Бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления твоего, ни от кого-либо из братьев. Если же я лгу, то Бог мне судья и крест честной! Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошел к Чернигову из-за язычников, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и еще им поведал, потому что я человек»{153}.

В этих строках Мономаха, где перемешиваются христианские наставления и политические просьбы, виден не столько борец, сколько миротворец, хотя слова князя о том, что он отказался от идеи мщения по убеждению своего сына, могут косвенно свидетельствовать о том, что скрытые помыслы о мести до определенного момента все же могли иметь место, но затем отношение князя к этой личной катастрофе переключилось в другую тональность, которая была ориентирована на ведение конструктивного диалога с противником. К такой линии поведения Мономаха, безусловно, побуждал и тот факт, что в руках Олега продолжала оставаться вдова Изяслава. Сделав встречный шаг со своей стороны, Мономах пытался побудить к такому же шагу и Олега, предлагая ему написать «грамоту с правдою». Но не исключено, что такая «грамота с правдой» для Олега была равносильна капитуляции на условиях Мономаха, поэтому, как мы уже знаем из «Повести временных лет», он предпочел сопротивляться до последнего, так что сыну Мономаха Мстиславу удалось нейтрализовать его, только вступив в контакт с населением подчинявшихся Олегу городов.

Этот факт показывает, сколь выросла в последнем десятилетии XI века политическая значимость городских общин, которые принимали участие в междукняжеской борьбе, выражая интересы той или иной ветви внуков Ярослава. Князьям приходилось считаться с их волей в политическом процессе, о чем наглядно свидетельствует, например, упоминание «людей градских» в числе потенциальных участников ассамблеи, которая должна была утвердить договор Святополка Изяславича и Владимира Мономаха с Олегом Святославичем. Субъектом политических отношений становится население не только ключевых стольных городов, но и периферийных городских центров. Благодаря изменению позиции «тянувших» к Чернигову городов в результате дипломатических демаршей Мстислава Владимировича в конце концов и стало возможным вынужденное примирение Олега с двоюродными братьями, которое состоялось осенью 1097 г. на съезде в Любече (по мнению большинства историков — на территории Черниговского княжества).

В «Повести временных лет» так описывается это собрание: «Пришли Святополк, и Владимир, и Давыд Игоревич, и Василько Ростиславич, и Давыд Святославич, и брат его Олег, и собрались на совет в Любече для установления мира, и говорили друг другу: “Зачем губим Русскую землю, сами между собой устраивая распри? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут войны. Да отныне объединимся единым сердцем и будем блюсти Русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей: Святополк — Киевом, Изяславовой отчиной, Владимир — Всеволодовой, Давыд и Олег и Ярослав — Святославовой, и те, кому Всеволод роздал города: Давыду — Владимир, Ростиславичам же: Володарю — Перемышль, Васильку — Теребовль”. И на том целовали крест: “Если отныне кто на кого пойдет, против того будем мы все и крест честной”. Сказали все: “Да будет против того крест честной и вся земля Русская”. И попрощавшись, пошли восвояси»{154}.

Хотя Святославичи добились своей цели и за ними была официально закреплена их «отчина», в действительности «наследство» Святослава Ярославича оказалось разделенным на три части, и это обстоятельство, безусловно, способствовало временному ослаблению политического значения его клана, тогда как представители других кланов — Святополк и Владимир Мономах — сохранили свои владения неделимыми. На первый взгляд раздел был произведен в ущерб интересам Олега Святославича, который не вернулся в Чернигов, где, как следует из дальнейшего летописного рассказа, сел на княжение его брат Давыд, более склонный к компромиссам и вплоть до своей смерти в 1123 г. регулярно демонстрировавший лояльность Святополку и Мономаху.

Со времени С.М. Соловьёва считалось, что он получил черниговский стол по праву старшинства{155}, однако в последнее время получила распространение точка зрения П.В. Голубовского{156}, развитая канадским ученым М. Дымником и другими исследователями, согласно которой старшинство среди сыновей Святослава Ярославича принадлежало не Давыду, а Олегу, но он был лишен стольного города своего отца по общему решению князей. Еще одна гипотеза, сформулированная А.В. Назаренко, предполагает, что на Любечском съезде Святославичи, получив волости своего отца, были лишены права наследования киевского стола, в качестве компенсации за который Мономах передал под управление Олега Курск{157}.

Вопрос о принадлежности Курска обсуждается в историографии со времен полемики М.П. Погодина, считавшего Курск частью Переяславского княжества (то есть городом клана Всеволода Ярославича), с С.М. Соловьёвым, относившим его к территории Черниговского княжества (то есть считал городом клана Святослава Ярославича){158}. Информация из «Поучения» Мономаха о том, что его отец Всеволод, отправив его в первый поход в Ростов, сам отправился к Курску, равно как и свидетельство «Повести временных лет» о том, что сын Мономаха Изяслав отправился в поход на Муром из Курска, позволяют согласиться с первым предположением, однако более поздние сообщения позволяют предполагать, что в дальнейшем Курск мог перейти из рук Мономаха в руки Олега. Как заметил А.К. Зайцев, сын Олега Святославича Святослав Ольгович, по утверждению Ипатьевской летописи под 1149 г., назвал своей «отчиной» Курск с Посемьем, а также несколько других городских центров и территорий; перед этим, в 1135 г., сыновья Олега («Ольговичи») потребовали у сына Мономаха Ярополка, занимавшего в то время киевский стол, те волости, которые их отец держал при отце Ярополка, что и получили в 1136 г. На основании этого был сделан и утвердился в историографии вывод о том, что Курск был передан Владимиром Мономахом Олегу Святославичу, но при его преемниках он периодически возвращался под контроль Киева{159}.

Если сам факт передачи Курска от переяславского князя к черниговским может рассматриваться как доказанный, то ответ на вопрос о том, за что именно этот город с «тянувшей» к нему территорией был передан Олегу, может быть не столь однозначным, как кажется на первый взгляд. Во-первых, нельзя исключать того, что Курск являлся компенсацией за отказ не только от киевского, но и от черниговского стола, который Олег занимал с 1094 по 1096 г., а затем уступил своему брату Давыду (что, как нам представляется, вполне соответствует политическим реалиям 1097 г.), а во-вторых, Владимир Мономах являлся отнюдь не единственным, кто уступил Олегу часть своих владений.