Том 8. Театральный роман. Роман, пьеса, либретто. «Мастер и Маргарита» (1937–1938 гг.) - Михаил Афанасьевич Булгаков

спросил Булгаков Елену Сергеевну. «Говорит, что по телефону сказать не может», — ответила Елена Сергеевна. Решили переписывать «Бег». Несколько дней Булгаков диктовал Елене Сергеевне, сильно сокращая. А когда все было закончено, снабдили всех желающих экземпляром, захотели узнать, кто заинтересовался пьесой, но попытка узнать «для кого, кто спрашивает?» так и не увенчалась успехом. Опять работа впустую?

— Я работаю на холостом ходу... Я похож на завод, который делает зажигалки... — сказал Булгаков после разговора со Смирновым, взявшим экземпляр «Бега».

Много времени отнимала работа в Большом театре. Сначала Булгаков радовался каждой встрече с новыми людьми, с композиторами, либреттистами, дирижерами, артистами. Но вскоре заметил, что среди либреттистов мало талантливых, приходилось не только читать и давать отзывы, но зачастую и переписывать либретто. Так было с «Поднятой целиной», премьера которой прошла совсем недавно, и Булгаков прекрасно помнил, сколько ему пришлось работать над текстом, выверяя каждое слово. Особенно раздражала его работа с Соловьевым-Седым, талантливым композитором, но никудышным либреттистом. Наконец Соловьев-Седой понял свое бессилие и предложил Булгакову быть соавтором, но Булгаков решительно отказался, сославшись на нездоровье. С таким же предложением обратился к Булгакову и Потоцкий, написавший либретто о Степане Разине. Текст либретто был настолько дурно написан, что Булгаков отказался принимать участие в этой работе. Расстроенный Потоцкий предложил Булгакову стать соавтором, но Михаил Афанасьевич решительно отказался. «Неприятный вечер», — записала Елена Сергеевна в дневнике после этих переговоров.

По решению правительства Большой театр приступил к постановке оперы Глинки «Жизнь за царя», естественно, с новым либретто и другим названием: либретто поручили Сергею Городецкому, а оперу решили назвать — «Иван Сусанин». Булгакова привлекли к работе над оперой в качестве консультанта. Работа шла под непосредственным руководством Самосуда и Мордвинова. Обсуждение текста затягивалось до двух-четырех часов ночи. Пианист играл «Жизнь за царя», а Городецкий и Булгаков проверяли текст, подгоняя его к музыке.

Позвонил Куза и попросил начать работу над инсценировкой по «Дон Кихоту». Булгаков хотел отказаться, дескать, очень увлекся работой над романом о Христе, который к этому времени получил свое название — «Мастер и Маргарита», написал много новых глав, читал их друзьям. А «Дон Кихот» потребует большого внимания. Но денег нет, а Куза пообещал тут же заключить договор и выдать деньги.

7 декабря 1937 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «Утром М. А. проснулся, как он сказал, в холодном поту. Обнаружил (ночью!) ошибку существенную в либретто «Сусанина» в картине в лесу, зимой. Стал звонить Самосуду, Городецкому, сообщил им все свои соображения.

Днем пошли за деньгами в Вахтанговский театр. По дороге нагнал Федя и пригласил 13-го к себе.

Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Расходы огромные, поступления небольшие. Долги».

Телефонный звонок. Подошла Елена Сергеевна. Звонила Ольга из МХАТа.

— Ольга прочитала письмо Алексея Толстого Немировичу, — ответила Елена Сергеевна на вопросительный взгляд Булгакова. — Депутат Верховного Совета СССР возмущен тем, что ему прислали из театра требование вернуть одну тысячу рублей. «Какую тысячу? Что такое?! Я, кажется, жив еще, пишу пьесы и такие, которые могут пойти во МХАТе...» Это он по поводу того, что у него был договор со МХАТом и он его не выполнил. По словам Оли, сначала она схватилась за голову, потом схватился Виленкин, потом еще кто-то. Она уже позвонила в Ленинград Немировичу...

— Театру это будет стоить еще тысяч двадцать, — уверенно подсчитал Булгаков. — Придется теперь Театру заключать с Толстым новый договор, на пьесу, которую он опять же даст МХАТу... А о «Беге» ничего не говорила?

— Ничего!

— Это означает, что «Бег» снова умер.

— Рассказывала еще, что на «Поднятой целине» в Большом театре был Генеральный секретарь и, разговаривая о репертуаре с Керженцевым, сказал: «А вот же Булгаков написал “Минина и Пожарского”»... Она забыла, что я ей же и рассказывала об этом. Как только Яков Леонтьевич позвонил нам об этой исторической фразе, так я ей при первой же встрече и поведала.

— Керженцев просил вернуться к «Минину», сделать поправки. Сказал, что поляки правильные. А в прошлый раз говорил, что неправильные. Помнишь? Вот и разберись, что он хочет. «Надо увеличить роль Минина, дать ему арию вроде “О, поле, поле...”». О «Дон Кихоте» сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччерт! — вырвалось у Булгакова при воспоминании о беседе с Керженцевым. Но я немедленно приступаю к переделкам «Минина». Я просил Керженцева прослушать клавир в последнем варианте, где и Мокеев и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки. Но над своим совершенно некогда работать. Вот приехал из Ленинграда Соловьев-Седой, просидели с ним часа три, выправляя его либретто. Потом побежал на вызов к Самосуду, где сначала был на прослушивании картины все того же Соловьева-Седого и вел по этому поводу разговоры с Самосудом, а потом работал по «Сусанину», выправляя каждое слово текста. Потом начинаются репетиции «Броненосца “Потемкина”», а я уже вижу, как на меня надвигается Потоцкий со своим «Разиным»... Надоело писать либретто, править чужие, переделывать свои. Может, Елена, уйти из Большого театра? Выправить роман «Мастер и Маргарита», представить его наверх. Закрыться в квартире и всласть поработать над романом? Ведь совсем нет времени для настоящей творческой работы, пишу все урывками...

Что могла ответить Елена Сергеевна? Надолго ли хватит денег, полученных за «Дон Кихота»? Об уходе из Большого и говорить нечего.

— Пора собираться к Ольге и Федору, Мака!

«У Феди на обеде: Кедров, Раевский с женой, Дорохин, Пилявская, Морес, Комиссаров, Ларин, Якубовская, Шверубович Дима, какой-то Веничка, у которого оказался прелестный тенор... Было шумно, весело. Пели под гармонику — Дорохин играл. Федя привез из Парижа пластинку “Жили двенадцать разбойников”, вспоминали “Бег”», — записала Елена Сергеевна в дневник.

21 декабря 1937 года Булгаковы посетили Калужских. Были Хмелев, Прудкин, их жены, Герасимов. «Рассказы о Париже. Хмелев очень смешно и талантливо рассказывал, как Женя Калужский лечил его коньяком в Париже от воспаления надкостницы и сам напился вдребезги», — записывала в дневнике Елена Сергеевна. Конечно, много говорили о статье Керженцева «Чужой театр» — о театре Мейерхольда. Столь резкая критика всего театрального пути известного режиссера ничего хорошего не предвещала — все собравшиеся сошлись на одном: театр несомненно закроют.

25 декабря Булгаков писал Асафьеву: «21 декабря я послал Вам письмо, где предупредил, что Вам нужно выехать в Москву. Я ждал единственно возможного ответа — телеграммы о Вашем выезде.