Трудно стать Богом - Вячеслав Рыбаков

– А я вот уверен, что было. Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл! Тебя ж еще в детском саду выучили: все, что ни делается, должно способствовать поступательному движению прогрессивного человечества к сияющим вершинам. А если не способствует, то и делаться не должно. Правильно, отец?

Малянов беспомощно улыбнулся.

– Правильно.

– Ну еще бы не правильно. Я и сам через это прошел… Когда нет ни умения, ни возможности улучшать собственную жизнь по собственному желанию, раньше или позже начинаешь грезить о поголовном счастье. Ведь при поголовном счастье мое собственное, во кайф-то какой, образуется автоматически! И вдобавок безопасно, никто ни завидовать не примется, ни палки в колеса ставить, счастливы-то все… – Вайнгартен протяжно хрюкнул. То ли высморкался, то ли издал некое неизвестное Малянову калифорнийское междометие. – Так вот ты забудь про все про это, отец, понял? Если чего-то хочешь добиться – забудь про все это немедленно. Прямо сейчас, пока я даю установку. Не знаю, возможно ли это там у вас… Мне здесь удалось. Я только когда от этого освободился, тогда понял, насколько был этим пропитан. Потому и рискую утверждать, отец, что ты этим пропитан тоже. В гораздо большей степени, чем я. Так вот, слушай сюда: я не знаю, в чем тут дело…

А я – знаю, подумал Малянов.

– …но думать надо про что угодно, кроме этого. Ставить какие угодно цели, кроме этих. Деньги, премии, свой завод по выработке из М-полостей презервативов, инфаркт у конкурента, новая машина жене, почет, девочки, яхты и Сэндвичевы, блин, Гавайи – но только не коммунизм какой-нибудь. Тогда все получится. Вот если ты мне обещаешь поработать на таких условиях – я здесь горы сверну и выволоку вас всех, всех, обещаю, Митька. Ты думаешь, я вас забыл? Вот тебе!

В телефоне что-то стукнуло; похоже, Валька и сейчас, хоть никто его не видел, чисто рефлекторно ударил себя ладонью по внутреннему сгибу локтя – и едва не выронил трубку.

– Понял? Я обещаю! Но и ты обещай! Ты же голова! Если ты себя правильно направишь – так умоешь всех… – Вайнгартен запнулся. – Ну чего молчишь и дышишь, будто белогвардейца увидал? Пархатый приспособленец осмеливается давать советы гордому внуку славян, тебя это шокирует?

– Ты там, на свободке, по-моему, на своем еврействе зациклился.

– Ну естественно, – пробурчал Вайнгартен. – При демократии все мании и шизии расцветают пышным цветом. Махровым. Куда как лучше: я, пионер-герой, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: стоять по росту, ходить строем, ссать по указанию вожатых, никогда не иметь ни национальных, ни половых признаков… Ладно, об этом мы поговорим, когда приедешь. Здесь, между прочим, антисемитов тоже выше крыши. Так что у тебя будет кому душу излить.

– Валька, черт бухой, не зли меня!

Вайнгартен довольно зареготал.

– Вот теперь слышу нормальную речь. А то будто не с человеком разговариваю, а с малохольным херувимом, не поймешь, слышит он меня или у него в башке один звон малиновый. Похмельной… то есть духовной… жаждою томим до родины я дозвонился – и малохольный херувим из телефона мне явился! Значит, так. Сейчас мне ничего не отвечай. Я перезвоню через пару дней. Подумай. Крепко подумай, Малянов! Такого шанса у тебя больше не будет! – и вдруг сказал совсем тихо, совсем иначе: – Честное слово, Митька, я правда хочу помочь. И… я очень соскучился.

Малянов сглотнул – горло зажало. Дернул головой.

– Я понимаю, Валька, – так же тихо и чуть хрипло ответил он. – Спасибо.

– Спасибо в стакане не булькает! – вдруг опять взъярился Вайнгартен. – Мне не спасибо твое нужно, а чтобы ты был здесь и чтобы ты сделал дело!

– Я подумаю.

– Вот и хорошо, – снова тихо сказал Вайнгартен после паузы. Помолчал, шумно дыша. Спросил: – Видишь кого-нибудь?

– Кого? – невольно спросил Малянов, хотя сразу понял, о ком речь.

– Кого-нибудь из… нас.

– Только Глухова. Вчера вот надрались не в меру. А так – все больше в шахматы с ним играем…

– В старики записался, Малянов? Ох, не позволю я тебе этого. Не позволю! А… ну…

– Фила?

– Да. Вечеровского.

– Нет, ничего не знаю о нем.

– Если вдруг объявится – держись подальше, – неожиданно сказал Вайнгартен. – Он… третий тип. Не ты и не я, а… фанатик. Жрец чистой науки, мучитель собак и кроликов. Как он нас разыграл тогда… как подопытных! Никогда не прощу. А неуязвимца как изображал! Все на равных сидят, обалделые, а он как бы ни при чем, советы раздает. «Все-таки я умею владеть собой, бедные мои барашки, зайчики-гулики!» – почти злобно передразнил он. – Тоже мне, Тарквиний Гордый… Он и тебя постарается сделать либо кроликом, либо мучителем – но кроликами-то окажутся твои близкие, мы это уже проходили.

– Валька… у тебя тоже что-то там… происходило?

– Ну уж дудки! – взъярился Вайнгартен. – Я на-ар-рмальный приспособленец! Мне эта ваша божественная истина нужна, как Ильичу в Мавзолее сортир. Я с удовольствием работаю и наслаждаюсь материальными результатами своей работы, и никто меня не трогает. Все истины, Малянов, приобретают смысл только тогда, когда начинают облегчать быт, понял? Ну все, старик. Помни, что я сказал. И думай, думай, думай!

– Твоим тоже приветы передавай!

– Непременно. Жму!

И он дал отбой.

Несколько секунд Малянов сидел неподвижно, все прижимал трубку к плечу. Потом решительно положил ее на рычаги обмотанного изолентой, трижды уже битого аппарата и встал.

– Я твой рассольник обратно в кастрюлю вылила, – сказала Ирка, когда он вошел в кухню. – Сейчас разогрею. Кто там на тебя насыпался?

– Глухов, – сказал Малянов. – Похмелиться звал.

– А трезвонило, как по межгороду, – удивленно сказал Бобка.

– Мне тоже поначалу показалось. Нет, свои. Иронька, я сейчас уйду часа на три… да не к Глухову, не бойся…»

4

«…зумеется, битком набит, Малянов еле втиснулся. Он даже хотел пропустить этот и дождаться следующего – если долго не было, имеется шанс, что потом придут два или даже три подряд, есть такая народная примета; но он и так уже опаздывал. И ему хотелось скорее вернуться домой. Очень хотелось. Ощущение близкой беды сдавливало виски, ледяным языком лизало сердце, и сердце, отдергиваясь, пропускало такты. Убедиться – и домой. В чем убедиться? Он не знал. Хоть в чем-нибудь.

Валька больше не позвонит. Возможно, даже пожалеет, что звонил.

А может, и нет. Может, действительно соскучился. И памятная, вечная его развязность, возведенная сейчас в квадрат, в куб, – от непринужденности ли она? Скорее наоборот. От непонимания, как держаться.

Но почему он ни разу не написал – ни письма, ни хоть открытки? Это я не знал и до сих пор не знаю, куда ему написать в случае чего, а мой-то адрес не менялся! Исчез на восемь лет – а теперь нате! Может, у него все-таки что-то случилось – только он виду не подает…