С носом - Микко Римминен

Не знаю, с чего вдруг я эту последнюю фразу решила добавить, просто захотелось вдруг с ней согласиться или почти согласиться, хотя я сразу, конечно, поняла, проговаривая эти слова, что за такую болтовню можно потом здорово поплатиться. Но в конце концов удалось все же присобачить что-то более расплывчатое типа: ну, там видно будет.

— Надеюсь, все получится, — сказала Ирья, как будто я стояла уже на парковке и заключала сделку. Хотя, если разобраться, не так далека от правды была вся эта ситуация, в конечном-то счете.

В окно было видно, что сын отстоял очередь и теперь пробирается на улицу. Столь простое действие обернулось сложным хореографическим па: в дверях он столкнулся с мужчиной небольшого роста, с грязной мордой и в рабочем комбинезоне. Ирья в телефоне спрашивала, когда вас тогда ждать, а между тем сыну только-только удалось выбрался на свободу. Он шел к машине с довольным видом, неся в мускулистых руках два крошечных рожка мороженого.

— Пока не знаю, — сказала я вдруг, сама не понимая, откуда вдруг полезло из меня это лукавство, почему-то вдруг показалось, что надо бы потянуть эту игру, на всякий случай. — Сын собирается еще куда-то заехать по пути.

— Хорошо-хорошо, а я пока тут подежурю, — сказала Ирья. — Как приедешь, так приедешь.

Мы попрощались. Хотелось еще сказать что-то типа: приятно было поболтать, но сын уже подошел к машине и начал втискиваться в салон прямо с мороженым, точно с двумя печальными маленькими маракасами. К тому же Ирья уже сказала «пиип-пиип».

Забравшись в машину, сын протянул мне рожок и сказал, что цветов не было и поэтому он купил мороженое. Потом он помолчал, застенчиво поджав губы, и сказал наконец:

— Ну что, мир?

Я осторожно взяла мороженое большим и указательным пальцем. Это была «Королевская трубочка», такая же, как много лет назад, когда я еще баловала себя с сыном всякими вкусностями. Но почему она стала вдвое меньше прежнего? Неужели закон о здоровом питании распространился теперь и на мороженое? Но когда я стала сдирать липкую обертку с уже местами подтаявшего мороженого, то заметила значок юбилейного года в обрамлении лавровых веток на картонке, которая закрывала самый верх трубочки, и поняла, что его раздавали бесплатно, это мороженое, с помощью которого бедняга сын искал теперь со мной примирения. Но несмотря на всю несуразность и неуклюжесть этого поступка, было в нем что-то милое и приятное. Даже слезы навернулись на глаза.

Захотелось сказать, хороший мальчик у меня вырос. Но вышло почему-то только: «Хороший мальчик». Как будто собаке сказала.

Сам он, правда, ничего не заметил, мальчик, только улыбнулся как будто куда-то внутрь себя и, зажав трубочку во рту, с риском уронить ее, стал выворачивать обратно на Макелянкату. Через несколько секунд белые струйки растаявшего мороженого побежали по уголкам его рта, но, несмотря на это, ему удалось-таки протиснуться между грузовиками и автобусами, и, слегка задев островок безопасности, он вырулил на центральную полосу, по которой мы довольно скоро добрались до трассы на Туусулу. Трассы было хоть отбавляй, а вот красивого пейзажа явно недостаточно, да и разговор не клеился, мы заключили перемирие, и переругиваться стало не из-за чего. Дочавкав мороженое, сын решил срезать часть пути и проехать через Корсо. На перекрестке мне на глаза попалась крохотная старая машинка, которая закончила свои дни, врезавшись в дорожный указатель, вокруг нее ветер трепал желтую полицейскую ленту, у машины были выбиты стекла, сняты зеркала и колеса, как, впрочем, и все остальное, что только можно было унести. На покореженном синем указателе белыми буквами было написано «Алакуломяки», что буквально означало «унылая возвышенность», и все это казалось таким естественным на фоне бездождливого, но при этом какого-то водянистого и тоскливого осеннего пейзажа, что захотелось развернуться и объехать это место.

Когда мы снова выехали на трассу, я успела заметить, что на пустынной автостоянке закрытого промышленного цеха вихрь закрутил из желтых листьев высокий, похожий на огромный камень, цилиндр. Потом природное явление ослабило силы, и внезапно возникшее лиственное сооружение сложилось пополам, словно человек, у которого прихватило живот и который рухнул на землю. А потом вдруг — даже не знаю, в какую бессознательность я снова на мгновение впала, — мы были уже в Кераве.

— И куда тебя теперь везти? — спросил сын, тормозя у перекрестка.

— А где мы сейчас? — в свою очередь спросила я. Будто я только что проснулась. Сын сказал, что мы уже как бы в Кераве, в его голосе опять слышалось раздражение. Он что, забыл про наше перемирие?

Я не стала ссориться снова, наверное, он тоже думал о чем-то своем. Сказала, чтобы ехал вперед. Он ответил, что мы и так все время едем вперед, а я решила больше не лезть к нему со своими комментариями, стала просто смотреть в тот самый «перед», где поочередно возникали мини-вэны, проплывала одноэтажная Керава и над всем этим распласталось бледное небо, вылинявшее, словно старая рубашка. У очередного перекрестка сын стал допытываться, Нижняя или Верхняя Керава мне нужна, но почем я знаю, меня вообще охватила тревога, я понимала, что должна кого-то защитить, то ли сына от Ирьи, то ли Ирью от сына, то ли всех ото всех; было какое-то странное ощущение ситуации, доведенной до предела, поэтому вряд ли стоило все запутывать, прежде чем, ну, прежде чем все само встанет на свои места, тогда можно и кофе попить с булочками, всем вместе, ну и вообще. Казалось, сына нельзя пока во все это вмешивать, хотя он вроде бы и хороший мальчик.

— Давай прямо, езжай вперед, — повторяла я, в то время как мы ехали вперед, и мы ехали и ехали, хотя уже сто раз надо было повернуть. Миновали центр и, свернув наконец направо, вырулили на дорогу, показавшуюся мне знакомой, и я заторопила сына, снова прямо, а потом направо, налево, и когда я уже думала, что заблудилась окончательно, заметила, что узнаю места; наверное, мы проехали по кругу и каким-то чудом оказались вдруг на той самой остановке, с которой по тропинке можно было дойти до стоянки во дворе дома Йокипалтио и Ялканенов, до знакомой сосны. И сразу захотелось прижаться к ней и вздохнуть с облегчением, но на остановке я выйти не решилась.

— Здесь! — крикнула я после того, как мы еще раз повернули налево и немного проехали вперед по улице, которая выглядела точь-в-точь как все остальные в многоэтажных микрорайонах Южной Финляндии. Вот автобусная остановка, а немного поодаль, за слегка потрепанными соснами бетонная коробка, ставшая уже до боли родной. Между деревьев кружили, но как-то не очень резво, малыши на велосипедах. Все в неоново-желтых жилетках, к тому же у многих из-за сидений торчали вверх длинные удилища с колышущимися на них ярко-оранжевыми треугольниками.

— Значит, здесь, — сказал сын скорее критически, чем оценивающе, и остановил машину. Его нижняя губа недовольно выпятилась вперед. — Долго ты там?

Я буркнула в ответ, что, может, и долго, сын спросил: ну хотя бы примерно. Я ответила, что надо решить один вопрос, а потом еще один, и ехал бы он лучше домой и забыл все, что видел и слышал, и сидел бы потом тихо, как мышь, договор двусторонний, я тоже не буду высовываться, вернусь домой на автобусе и затаюсь. Сын вылупился на меня водянистыми глазами и сказал только «ой», но по этому его ойканью сложно было понять, то ли он так хмуро согласился, то ли у него что-то болит.

— Эй, ты что, шуток не понимаешь? — сказала я как можно более непринужденно, похлопала его по плечу и вылезла из машины. Дверь, конечно, осталась открытой, и так как я, собственно, еще не знала, куда идти, то, притормозив на остановке, принялась деловито копаться в сумке, из которой извлекла телефон, и старалась выглядеть очень озабоченной, хотя сама только и ждала-ждала-ждала, когда же наконец до сына дойдет и он уедет.

Слава Богу, дошло.

— Созвонимся завтра, — гаркнул он с переднего сиденья нарочито бодро и с силой захлопнул старую тяжелую дверь. Несколько раз он чертыхнулся на чихающий мотор, затем развернулся и потарахтел прочь, оставив меня там, на остановке, в чужом городе, и я не знала, была ли это Нижняя, Верхняя или вообще Глубокая Керава, но казалось, она вся замерла в каком-то напряженном ожидании.

Не знаю, почему я не хотела подпускать сына к дому Ирьи, отчего-то не хотелось их друг с другом смешивать; в душе шевельнулось сомнение, что я могу с ним столкнуться, с мальчиком, что он где-то неподалеку со своей машиной, поэтому я не осмелилась сразу топать к Ирье, а направилась к ближайшему дому, чтобы потянуть время. Дом возвышался метрах в ста от меня и на первый взгляд казался заурядной серой квадратной коробкой, было сложно представить, что внутри этой бесконечной бесцветности и прямолинейной угрюмости вообще может теплиться жизнь.