Август – июль - Вера Мусияк

Встретиться с ней не удавалось, и Аня скучала так, как будто они находились в разных городах, хотя легко можно было после работы повернуть направо, а потом, у моста, еще направо, и увидеть Катю, в белой рубашке и зеленом фартуке, с тяжелым подносом и озабоченным лицом – наверняка, слишком занятую, чтобы поболтать. Аня не хотела ее отвлекать и ловила себя на мысли, что никогда еще так не ждала субботу, даже когда в школе была пятидневка, даже когда на субботу выпадал день рождения. Долгие дни были похожи друг на друга: непонятная работа в Фонде культуры (фрагменты старой картотеки, газеты семидесятых годов, десятки чужих прожитых жизней – подчеркнуть, вырезать, приклеить, вбить в базу, заварить земляничный чай) среди картин, на которых и люди, и цветы, и даже неровные пятна напоминали Катю (и как она раньше не замечала?); а потом – долгое созерцательное шатание по старым дворам за Драмтеатром, изнеженным прохладой, утопающим в пуху, скрывающим тысячу секретов. Иногда из боковой двери театра выходили актеры и актрисы, очень похожие на обыкновенных людей. В плеере жила Земфира: Интересно, как ты там? буду думать, что в порядке; и Аня надеялась, что Катя правда в порядке, что у нее не болят ноги от постоянной беготни с подносом, и что за столиками сидят милейшие люди с мешком чаевых, и нет ни одного мужика в сетчатой майке, в рабочем комбинезоне или в футболке в катышках.

Иногда первая встреча с человеком бывает странной и неловкой, и вы не нравитесь друг другу, может быть, даже придумываете высокомерные шутки для общих знакомых и высмеиваете странички в соцсетях. Но потом что-то происходит, и вы становитесь друзьями, и дальше только со снисходительным умилением вспоминаете собственную глупость, почти позволившую вам упустить друг друга. А бывает, что сразу – щелчок, толчок – и всё понятно за пять минут, и вы, конечно, будете говорить часами и удивляться собственному сходству – ну какова вероятность так совпасть в огромном мире! – и непонятным останется только то, как вы вообще жили раньше, до этой заветной встречи. Конечно, с Катей было именно так: лето после десятого класса, отряд гуманитарных наук в «Логосе», соседние кровати, земляничный чай по ночам. О чем они тогда разговаривали, так долго, с таким вдохновением? уже не вспомнить; в памяти остался только ягодный запах и песни группы «Пилот» в плеере: Мы потеряемся с тобой, мы с тобою разойдемся… Ну конечно, не потеряемся! мы – нет.

Она сразу полюбила Катю, и эта любовь была исчерпывающе понятной, блаженно легкой: так можно полюбить город, залитый светом, пышущий морем, – город, в котором для тебя всегда открыта старая квартира с чистыми простынями; в котором никогда не помнишь ни про время, ни про деньги; в котором стены, покрытые надписями, говорят тебе о самом главном. Аня исходила все улицы в этом городе, стекла в домах дребезжали от ее смеха, а лавочки в парках иногда заливались ее слезами. Но сейчас эта метафора казалась неуместной и беспомощной, и Катя, со своей обезоруживающей телесностью, мучила сердце, не умещалась в сознании; в животе как будто что-то разрывалось и растекалось горячей лужицей. Аня растерянно осознавала новые обстоятельства, она не могла и не хотела давать название этим удивительным чувствам: с одной стороны, ужасно было всё так осложнять, а с другой – она еще никогда не чувствовала себя такой наполненной, такой счастливой. Скоро суббота, а там – медовый свет, запах яблок, фарфоровый стук посуды и зеленые глаза с красными точками.

На неделе Катя, возмущенная количеством свалившихся на нее дополнительных смен, стала рыться в столе, искать у себя конспекты по трудовому праву. Потревоженные тетради Екатерины Фишман ворчливо шелестели клетчатыми листами; трудового права всё не было. Выскочила какая-то незнакомая: на обложке поле с коровами, надпись «I love summer». Катя пролистала: странные символы – и не латиница, и не кириллица, – каким-то чудом сведенные в систему. Секунда – и внутри что-то порвалось и стремительно полетело вниз. Конечно, это была тетрадка Лизы: по старославянскому языку или еще по чему-нибудь малопонятному и чужеродному. Катя пыталась вспомнить, откуда эта тетрадка могла появиться у нее, в этом ящике, забитом практичными и сухими юрфаковскими лекциями, – и ничего не могла понять. Она пролистала конспект: какие-то «яти» и «фиты», выведенные знакомой теплой рукой. На последней странице, очевидно, предназначенной когда-то для коротания скучных пар, ручкой были нарисованы морские волны, а в них – дельфины. А в самом низу:

Юная песня кислотных времен разобьется на стразы,

Ведь не напрасно сомненьями mucho мучают.

Зеленоглазые влюбляют в себя кареглазых,

Голубоглазые страдают в любом случае.

Во рту стало сухо, в глазах – мокро. Катя подышала, успокоилась, вбила первую строчку в «гугл» – ничего. Это было ее, Лизино, стихотворение. Катя подышала еще, но больше не помогало: слезы текли по лицу, чистые, словно не зависящие от эмоций, тихий прозрачный поток. Перечитала еще раз – и сразу вспомнилось, как они втроем, и у них действительно полный набор: у Ани карие, у Лизы голубые, у нее самой – зеленые. Им это нравилось, как и то, что у всех были имена русских императриц XVIII века. И снова этот летний день на набережной: там ведь не только водяные пистолеты были, там еще звенел их импровизированный девичий хор – Легко влюбиться, императрица, когда так страстно бирюзовым взглядом СМОТРИТАФИЦЕР! Это было чистое счастье, и сейчас оно впервые вспоминалось без горечи, как будто и не случилось через три месяца ничего плохого. Катя перечитывала скудные строки, плакала, смеялась, и было такое чувство, будто невидимая ладонь гладит ее по голове, заставляя поверить, что ее любят и прощают. И она поверила.

6

– Ай, тут темно, как в печи!

– В какой, на хрен, печи?!

– А ты думаешь, в печи что, светло?!

– Кать, не тупи! Когда огонь горит, конечно, светло!

– Может, тогда фонарик включишь, раз такая умная?!

– Ооо, это идееея! Так, где он тут? Ой, упал!

– Блять, Аня!

– Надо было остановиться после первой бутылки, да? О, вот он!

Щелк – белое лицо Кати среди подъездной тьмы. Диковато блестят зубы, два маленьких фонарика отражаются в пьяных глазах. Аня пошарила световым пятном вокруг, пытаясь выхватить из щекочущей темноты крупицы определенности.

– Смотри, какая тут лестница! Похожа на эту… шведскую стенку, только какую-то опасную.

– Ну да, а за лестницей дверь! Я полезла, а ты свети мне снизу, – Катя взялась за ржавую перекладину.

– Да не надо, Кать, – Аня внезапно испугалась и