Тамралипта и Тиллоттама - Иван Ефремов

Тиллоттама была вне себя от гнева на низость Крамриша. Вот она, месть грязной душонки! Девушка забилась, пытаясь освободиться, но адская выдумка распаленного злобой ума давным-давно истлевшего человека, владыки дворца, хорошо исполняла свое назначение.

— Аманушикта[15],— простонала Тиллоттама, но в ответ услышала лишь довольный смех.

Тогда девадази осыпала Крамриша оскорблениями, назвав его презренным трусом, худшим, чем все неприкасаемые вместе взятые, обещала ему будущее воплощение в облике самых гнусных животных. Жрец схватил узкий ремень от висевшей на его боку сумки и принялся хлестать Тиллоттаму. Девушка стиснула зубы, чтобы не закричать и не дать врагу удовлетворения, хотя резкие удары невыносимо жгли кожу. Внезапно Крамриш опустил руку с ремнем и остановился, тяжело дыша и раздувая ноздри. Искоса глянув на жреца, девушка увидела знакомый блеск его взгляда, звериный оскал зубов и опустила веки. Безжалостная рука сдавила ей бедра, горячий живот прижался к ней сзади. Наслаждаясь победой над беззащитной девадази, распаленный долгим ее сопротивлением, Крамриш неистовствовал в своей бешеной, звероподобной похоти.

Тиллоттама, путаясь в мыслях, старалась не ударяться лицом о столбик. Когда Крамриш на время оставлял ее, девушка думала о тех безымянных и прекрасных женщинах, которых позорили и мучили здесь четыре столетия. Прекрасных, конечно, иначе, зачем же стали владыки издеваться над ними? Их нежные животы отполировали закругление камня — она чувствовала это собственной кожей, скользящей по гладкой поверхности…

Наконец, Крамриш опустился на скамью и нашарил трубку.

— Бас! Трижды по древнему закону! — удовлетворенно и издевательски сказал жрец. — Возблагодари Шиву, что это не был «пятый»[16]!

Тиллоттама не отвечала. Взглянув на нее, жрец увидел, что она лежит лицом на столбике, а скованные руки опустились на пол. Закругленная верхушка столбика глубоко вдавилась в щеку девадази. Крамриш сообразил что его жертве плохо. Он подбежал к Тиллоттаме, отомкнул кольцо, снял с камня и опустил на пол. Девушка вытянулась, содрогаясь, открыла глаза и, увидев склонившегося над ней Крамриша, из последних сил плюнула ему в лицо и снова потеряла сознание.

Крамриш влил ей в рот воды из принесенной фляжки, затем набил трубку и стал неторопливо курить, созерцая распростертую на полу свою голую любовницу.

Близость с Тиллоттамой разожгла давно пожиравшую его неутолимую страсть — теперь он чувствовал, что не сможет выполнить своей угрозы и отдать ее неприкасаемым. Но жрец понимал, что девадази больше никогда не будет его — позорное насилие выжгло в ее душе все остатки уважения и страх, окончательно истребило прежнюю привычку к покорности, существовавшую с тех времен, когда юная и неопытная девушка предательски попала во власть грозного жреца.

Да, только один путь для него — и для нее, — тот, что он предназначает ей. Он не может отпустить ее, не может отдать ее хотя бы из мести, не может и обладать ею. А если так… Крамриш долго курил, безмолвный, суровый, с лицом, изборожденным морщинами гнева и бессилия, не отрывая глаз от пришедшей в себя Тиллоттамы. Увидев, что девушка смотрит на него с гадливым презрением, жрец встал, поднял и снова соединил цепь ошейника с замком столбика-лингама, положив Тиллоттаму рядом. Потом сунул руку за пояс, вынул ключ и снял наручники. Медленно, не говоря ни слова, обошел залу, погасил все светильники, кроме одного, который вместе со спичками принес Тиллоттаме. Девушка повернулась спиной, но жрец невозмутимо поставил около нее флягу с водой и корзинку с плодами манго, заготовленными для гнусного обряда, и молча пошел к выходу. Еще раз оглянулся на лежавшую на правом боку спиной к нему девушку, и опять его яростным желанием пронзила прелесть ее тела. Тяжелый пучок волос, из-под которого хрупкой казалась стройная шея с маленькими, еще алыми от стыда ушами, прямые плечи, плавный изгиб гладкой спины… глубокая впадинка перед круто поднявшейся вверх дугой бедер… две ямки на крестце над ложбинкой… круглый и широкий таз… слегка согнутая нога с розовой нежной кожей в ямке под коленом… О, Шива! — как хочется снова и снова сжимать, мять, кусать это тело, мучающее его красотой, непонятной и великой властью над всеми его помыслами и желаниями!

Крамриш резко отвернулся и вышел. Звезды едва побледнели перед близким рассветом, с севера ползла тяжелая грозовая туча. Жрец издал тихий свист. Скрывавшийся в кустах человек поспешно подошел к нему. Это был неприкасаемый, заклинатель змей, которого Крамриш выбрал для осквернения Тиллоттамы. Неприкасаемый остановился на узаконенном расстоянии, но даже отсюда было заметно, каким нетерпением горят его глубоко сидящие маленькие глазки.

— У тебя есть хорошая большая кобра, настоящая, с невырванными зубами? — негромко спросил жрец.

— Нет, господин, сейчас нет, — ответил заклинатель.

— Достань мне ее завтра же и принеси в старый храм, — приказал Крамриш.

— Завтра не могу, господин, если тебе нужен отец змей. Через два дня или к ночи третьего… так вернее, господин…

— Достанешь завтра — пятьсот, послезавтра — двести, на третий день — сто! Смотри сам. Иди!

— Аха, господин? Ты хотел… — неприкасаемый запнулся, — подарить мне жену…

— Молчи, забудь об этом, пес! — в руке жреца блеснул длинный нож. — Беги! — зарычал он грозно, и заклинатель ринулся прочь.

Тиллоттама, избитая и опозоренная, подняла голову и осмотрелась. Горький стыд и отвращение наполняли душу. Крупные слезы бежали по щекам девадази. Неужели не исполнилась мера ее страданий, ее унижения, ее плена в подлой жизни?

Девушка поднялась на колени — встать она не могла, слишком низок был столбик, и подняла глаза к темноте вверху зала. Страстной напряженной мольбой она звала художника Тамралипту.

— Тамралипта! Приди, Тамралипта, помоги! Помоги!

Каждый нерв ее трепетал в безумном порыве, когда она посылала в безвестную даль свой призыв, мольбу, единственную надежду.

Долго стояла на коленях, прикованная за шею к черному мужскому символу Шивы, потом, заливаясь слезами, распростерлась на полу.

Тантра

Тамралипта с повязкой на глазах лежал на чем-то необычайно мягком. Он протянул руку, чтобы сорвать повязку, но ее осторожно удержали.

— Подожди, сын мой, скоро настанут сумерки, тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.

Художнику подали чашку сливок, показавшихся ему невыразимо вкусными. Удобство ложа, голос, живой голос бхагавана с ним рядом — неизъяснимое блаженство, величайшая радость! Но две мысли не давали ему покоя.