Пасторский сюртук - Свен Дельбланк

— Все без толку, Иоганнес. Неужели не понимаешь? Не гожусь я ни в священники, ни в странники, и великим человеком мне не бывать, как я ни старайся. Эх, лучше бы послушался генерала и остался во дворце! Кто я такой, чтобы затевать бунт против законного начальства?

— Где болит больше всего?

— Ноги. И подмышки. Сюртук маловат, будь он неладен. Поворачиваем обратно, Иоганнес. Какой от этого прок? Мы и до Фельзенхайна не доберемся, а уж до Бреславля тем паче.

— Вот что. Тут в бутылке еще чуток вина. А потом полезайте ко мне на закорки, идти осталось недолго, я вас донесу. Но обратно мы не повернем, ни за что.

Длинный Ганс присел на корточки возле придорожного камня, и Герман, сопя, взгромоздился ему на закорки. Башмаки он связал вместе и перекинул через плечо. Длинный Ганс бодро зашагал по дороге, черный куль у него за спиной ровно покачивался. Герман восседал на сутулых Гансовых плечах, будто араб на горбу дромадера, освежался из бутылки, обмахивался засаленной шляпой и бойко болтал со своим скакуном. Меланхолия его быстро развеялась.

— Ты, Ганс, несешь меня, аккурат как святой Христофор младенца Иисуса.

— Нешто можно этак сравнивать?

— Твоя правда, я по натуре ужасный еретик, а вишь ты — должен проповедовать Слово Божие… Странно. Тогда лучше скажем, что ты как благочестивый Эней, который вынес своего отца Анхиза из пылающих развалин Трои. Понимаешь, это звездный знак, и обозначает он сыновнее почтение; сию добродетель очень ценят в самых широких кругах, но я лично все же не могу не заметить… Ну да это неважно. Эней, вот именно, Эней. Интересно, не выдумал ли поэт все это странствие в царство мертвых…

— Вам нехорошо, пастор?

— Нет-нет, все замечательно. А что ты скажешь, Иоганнес? Как по-твоему, встретим мы этакую прекрасную царицу Дидону, которая подарит меня своей благосклонностью? Или, по-твоему, мы станем основателями новой империи, такой же могучей и огромной, как Рим?

— Ничего, все уладится. Только не тычьте грязными ногами мне в глаза.

— Твой изъян в том, что ты видишь бытие из чересчур низкой перспективы.

Герман гордо приосанился на своем скакуне, взглядом полководца озирая окрестные поля, недвижно дремлющие под бременем солнечного зноя. Близился вечер, а солнце никак не желало ослабить свою удушливую хватку.

— Империя… Что ж, поживем — увидим. Случались и более удивительные вещи. Люди мы молодые, шустрые, глядишь, и сделаем свое счастье. Может, все-таки завербуемся, как ты думаешь?

— У вас, часом, не солнечный удар?

— Что? Хотя нет, если поразмыслить, то, пожалуй, не стоит. Но ведь с чего-то же надо начать. Видишь ли, Ганс, меня всегда обуревала странная жажда стать великим человеком. Святым, полководцем, государственным мужем, поэтом, философом — да кем угодно… Оттого-то я всегда восставал против своей судьбы.

— И что тогда?

— Когда?

— Ну, когда вы разбогатеете и станете важной персоной.

— Да ведь и ты не будешь оставлен милостями, а то как же. Его превосходительство Иоганнес фон Турм — звучит недурно, а?

— Не дрыгайте ногами! По-моему, вовсе не звучит. Ясное дело, покорно терпеть нельзя, но какой смысл самому становиться вельможей наподобие генерала? И, не дай Бог, таким же противным, как он. Не-ет, черт возьми, это не по мне.

— Чудной ты малый, Ганс, право слово. Благородные амбиции у тебя начисто отсутствуют, а все ж таки ты рискнул сбежать от генерала. Воистину это может плохо для тебя кончиться.

— А для вас самих, пастор? Беглый священник — куда уж хуже. В Бреславле нас наверняка посадят за решетку, а то и раньше, в Фельзенхайне. Сидите спокойно, говорю! Розгами по голой спине, а после в колодки и живо этапом в Шпандау, на хлеб и воду. По-вашему, это подходящий способ выйти в генералы и большие вельможи?

Герман озабоченно помусолил поля шляпы.

— Пожалуй, в твоих словах что-то есть. Сказать по правде, меня не очень интересует мирской блеск. Я больше гожусь в поэты или философы, хотя, видит Бог, от размышлений я только устаю и запутываюсь. Но можно ведь сделаться и чем-то середка-наполовинку, вроде как в свое время господин Вольтер. Вот кто был великий человек. А все ж таки в молодости был порот дворянином, да и в тюрьме раз-другой сидел, если хочешь знать.

— Ну, коли на то пошло, так за тюрьмой дело не станет.

Оба умолкли. Длинный Ганс шагал в глубокой задумчивости, и безвольная черная ноша у него на плечах покачивалась в такт. Герман по обыкновению предавался туманным праздным мечтаниям о маршальских жезлах, и королевских коронах, и лавровых венках, и усыпанных бриллиантами орденах, и объятиях дебелых княгинь. Очнулся он от грозного урчания в животе у Длинного Ганса, которое всегда предваряло серьезный вопрос или незаурядное глубокомысленное рассуждение.

— Гм. Послушайте, пастор…

— Да?

— Эта вот бабенка, Дидона, она кто была?

— Дидона была царица Карфагена, женщина красивая, зрелая, пылкая. Между прочим, вдова, а ты ведь знаешь, как иной раз ведут себя молодые вдовушки.

— Ясное дело.

— К Дидоне явился гость, Эней, ну, ты знаешь, о котором я рассказывал, и она безумно в него влюбилась, парень-то был хоть куда и держать себя умел. Однажды они отправились верхом на охоту и, когда началась гроза, укрылись в темном гроте. Там Эней насладился благосклонностью царицы, при огнях небесных свадебных факелов.

— Да-а, когда благородные господа тешатся, завсегда происходят необычайности. А дальше что было?

— Дидона хотела выйти за Энея, да он ни в какую.

— Еще бы! — Длинный Ганс весьма заинтересовался.

— Кончилось тем, что Эней отправился в путь, ведь ему предстояло основать Рим… Нет, я имею в виду… А, всё одно. Эней был бестолковый карьерист. Мне он не по душе. Безвольный, незначительный субъект, предавший любимую. А Дидона, видишь ли, была удивительная женщина…

— Гляньте, Фельзенхайн. Считай, почти пришли.

У горизонта виднелся городок — пятнышко густой карандашной штриховки, пронзенное тонкой пикой церкви св. Николая. Если затаить дыхание, можно было услышать далекий колокольный звон, который медленно плыл им навстречу, точно волна хлебной нивы под ветром. Герман вздохнул и пробурчал себе под нос:

— Фельзенхайн… Дидона… Елена… Н-да, Господи Боже мой…

— Скоро дойдем.

— Странно, что я снова здесь.

— А ведь верно, вы же были тут раньше пастором? Что-то, поди, стряслось? Люди говорят.

— Глупые наветы, дорогой мой Иоганнес. Злые языки. Я любил чистой и нежной любовью и сам был любим. Даму моего сердца звали Еленой.

— А рассказывают про целую кучу маленьких девочек, с которыми вы…

— Замолчи и не верь дурацким россказням. Я любил Елену пылко и почтительно. Чистой, целомудренной и благородной любовью. Но коварные интриганы и сплетники все испортили. Проклятый Канненгисер! Впрочем, теперь, надо полагать, он сполна получил за свои козни.

Вздыхая, и всхлипывая, и горячо уверяя в чистоте и целомудренности своей любви, Герман проделал последние четверть мили до стен Фельзенхайна. Солнце садилось, и стража на стенах уже трубила в рога. Ходили слухи, что не ровен час грянет война, и потому им велено было пораньше запирать городские ворота. Австрийцы не переставали думать о мести. Император Иосиф{35} плел свои коварные интриги. Вот фельзенхайнские стражники и трубили в рога, тревожно поглядывая на горизонт. Пастухи гнали скотину с пастбищ в город, запоздалый крестьянин нахлестывал лошадь, чтобы до закрытия ворот доставить в город бочонки с маслом. На красном камне городской стены выделялось пятно посветлее. В этом месте Генрих Прусский{36} проделал большую брешь и широким фронтом ворвался в город, подчеркивая тем, что взят он силой, без переговоров о капитуляции. Фельзенхайн еще не оправился от этого разорения. Церковь св. Николая и ратуша сохранились от старых времен, как и дом пробста, желтый, оштукатуренный, двухэтажный, с зелеными переплетами окон и серой соломенной крышей. В остальном город был мешаниной новых фахверковых построек и незатейливых деревянных хибарок с откидными ставнями для рыночной торговли. Черные пожарища с одинокими закопченными печными трубами. Каменный мост через Малапану кое-как залатан бревнами. Церковный колокол звонил, предупреждая обитателей, пастухи понукали стада. Обеденные дымы, серые, жирные, висели над городскими трубами.

Герман и Длинный Ганс в нерешительности стояли у ворот. Там внутри был городской суд, и стража, и палач. Беглый пастор и беглый слуга. Таких субъектов в королевстве Фридриха Великого не жалуют. Они с сомнением переглянулись. Стражник уже закрыл одну створку ворот и нетерпеливо стукнул в землю бердышом. Солнце садилось.

— Ну что, входить будете?

— Погодите чуток…

Герман пошарил в кармане сюртука и сунул Длинному Гансу талер.