Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

– Вы еще думаете о смерти?

– Нет.

17

В воскресенье мы едем на пляж Майто, к югу от Пуэрто-Вальярта. Грузовичок ведет Паскуаль. С нами три уборщицы из отеля, муж одной, жених другой. Они приготовили большущую миску салата из гороха и чечевицы. Гуакамоле. Мужчины захватили несколько бутылок неббиоло[48]. Архинальдо взял с собой свой латаный-перелатаный футбольный мяч. Пляж великолепный. Огромный. Семнадцать километров в длину. Дорога к нему ухабистая. Чтобы не совались туристы. Единственный маленький отель, всегда полупустой. И центр защиты морских черепах; этих матерей, бросающих своих детишек.

Океан здесь бурный, и ветер бушует на радость смельчакам на досках. Некоторые улетают, как говорят, навсегда. Других засасывает пучина. И выплевывает, переломанных, разбухших, несколько недель спустя, в маленьком порту Теуальмикстле в нескольких километрах отсюда. Океан калечит тех, кто хочет его приручить, и угрожает остальным.

Пока мы вчетвером играем в футбол, Паскуаль сидит с женщинами. Он их смешит. Архинальдо наигрался вволю. Ему выпал чудесный денек. Как и всем нам.

После обеда от вина клонит в сон. Паскуаль храпит, пристроив голову на груди третьей уборщицы, Доминги; это вдова, и он мечтает, что она станет его восемьсот семьдесят четвертой победой. Он всех их хочет сделать счастливыми, из-за ошибки, которую совершил однажды с одной из них. Доминга тихонько гладит его волосы, как старшая сестра. Жених с невестой, краснея, удалились к маленькой бухточке. Архинальдо упражняется с мячом. Грудь-колено-голова. Голова-стопа-колено. Я дремлю.

Я вижу нас, с Анной, с детьми, у озера Ловитель, в Ле-Бур-д’Уазане, до всего этого.

До того как я решил, что ничего хорошего больше не может произойти. До этой жуткой поры, когда у меня не было больше сил, когда я ложился порой ничком, где придется, чтобы поплакать, чтобы забыться.

Потом я поднимаюсь.

Вхожу в теплый океан. Иду вперед в завораживающих красках. Все оттенки синего как на подбор. Бирюза. Лазурь. Бонди блю. Майя. Аквамарин. Тиффани. Я иду. Вода мне уже по колено. Я вдруг чувствую, что погружаюсь, – и я действительно погружаюсь. Волна опрокидывает меня навзничь и, откатываясь, затягивает в глубину. Камешки царапают мне спину. Я пленник мутной воды. Высвобождаю ноги из песка. И становлюсь таким же легким, таким же летучим, как воланчик в бадминтоне. Меня крутит. Я не знаю, где поверхность воды. С какой стороны небо. На мгновение моя голова выныривает на воздух, и я успеваю увидеть лицо Архинальдо. Его отчаянные жесты. Воплей его я не слышу. Меня снова засасывает. Бьет. Швыряет. Я кричу, и мой крик тотчас тонет в океане. Я колочу руками, ногами. Я маленькая черепашка. Я должен выжить. Я тянусь к свету. К поверхности. Меня выбрасывает. Исторгает. Я рассекаю лоб об острый камень. Архинальдо за руки тянет меня из воды. Силенок у него не хватает. Он кричит, плачет, хлюпает. На помощь кидается Паскуаль. Наконец-то я на песке. Мальчуган стоит рядом со мной на четвереньках. Он сжимает мое лицо в ладонях, весь дрожа. «Ты же сказал, что останешься! Ты же сказал, что останешься!» Я улыбаюсь ему. Глажу его перепуганную мордашку. Вытираю серебряные слезы.

Я здесь, Архинальдо. Я остался с тобой.

Я боролся. Я выбрал жизнь.

3

Когда мы вернулись в Эль-Туито, Архинальдо чуть не силой затащил меня к себе домой. Моя сестра, знаешь, она была немножко фельдшерицей. Она полечит твой лоб. Один раз она зашила мне коленку, и совсем не было больно.

Матильда усадила меня в кухне и размачивала корки запекшейся крови, пока маленький футболист рассказывал ей о спасении, о моей битве с океаном, о моей победе. El loco, видела бы ты его, ни дать ни взять Эрик Моралес[49]. Потом – я-то, слава богу, был жив и невредим, – он принялся изображать, как нырял на песок. Как доставал до верхнего угла ворот. Как ловил мяч. Посуда опасно подпрыгивала на столе. Его сестра улыбалась. У нее была хорошая улыбка. Ее черные глаза встретили мой взгляд, не задержавшись на нем. Она промыла рану, осмотрела ее. И я наконец услышал ее голос: три стежка, если вы хотите остаться guapo. Один, если хотите быть golfo. Архинальдо расхохотался. Соглашайся на три стежка, el loco, она терпеть не может golfo! Golfo, бродяга. Guapo, красавец.

Ее руки не дрогнули. Я тоже. Ни когда игла проткнула мою кожу, ни когда нить натянула ее, ни когда она посмотрела на меня, на сей раз дольше, и сказала: готово. Готово, и я хотела бы вас поблагодарить за все, что вы сделали для моего брата. С вами к нему вернулся смех. Я была бы рада, если бы вы остались с нами поужинать. Тут Архинальдо подпрыгнул, в точности как Леон. Победный прыжок.

У меня оставалось время, пока она стряпала, и я вернулся в свою комнату. Ополоснул под душем соленую, исцарапанную кожу. Сменил футболку на белую рубашку – то-то посмеется надо мной Архинальдо: ты как будто в церковь собрался.

А когда я пошел купить ей подарок, когда выбирал его из сотни, мое сердце сорвалось с цепи. Хотя между нами ничего не было. Никакой двусмысленности. Я и видел-то ее всего дважды. Меня поразил взгляд ее черных глаз, жесткий и таинственный одновременно. В выражении ее лица, кротком и грустном, было смирение. Отстраненность. Красота, не желающая проявляться, не дарующая себя.

Быть может, и у нее тоже были свои звери?

Маленький вратарь обхватил меня ручонками и стал исступленно целовать, когда я, войдя, бросил ему новенький мяч. Почти такой же, как у Роналдиньо. Матильда потупила глаза, и кровь прилила к ее щекам, когда я преподнес ей витой браслет из перламутровых ракушек, розовых и черных, выбранный из сотни. И когда я помогал ей застегнуть его на запястье, руки у меня дрожали. Из вас вышел бы плохой фельдшер, сказала она, смеясь. Ее смех успокоил меня. Я присоединил к нему свой. И мне показалось, что в этот момент что-то отпало от меня. Окончательно. Старая кожа. Старый запах. Я не знал других женщин после Натали. Только отвращение.

Три года в ремнях, связанный, отрезанный от мира, я цеплялся за божественную грусть той журналистки. Спасательный круг красоты. Она помогла мне выжить, вынести белизну, холод, сталь, решетки. Серебристые жидкости в трубках. Я представлял, как привезу ее сюда. Или куда-то еще. Каждый день, все эти три года, я мечтал о нашей новой жизни. Чтобы избыть ее грусть, избыть мое горе. В моих горячечных снах я слышал порой взрывы смеха. Иногда в них соприкасались наши тела, ее губы шептали у моего уха слова головокружения и страсти. Но если человеку не хочется в ваши мечты, нет шансов, чтобы это случилось. Она бросила трубку, и мне не было грустно. Ее молчание пробудило меня.

У вас хороший смех, сказала мне Матильда, хочется смеяться вместе с вами.

А мне захотелось плакать. Все стало таким простым. Таким настоящим. Я задерживаю ее руку в своей. Она не отнимает ее. Смотрит на свой браслет. Он очень красивый. Знаете, эти цвета здесь редки. Больше красного, желтого, оранжевого.

Я.

Ее рука взлетает, легкая, изящная, чтобы откинуть прядь волос.

Я.

Я думаю, нам пора к столу, тихо говорит она. Ее черные глаза избегают моего взгляда. Идемте к столу, прошу вас. Архинальдо! Ее губы складываются в восхитительную гримаску. Восхищение едва ли на долю секунды, но мне этого достаточно, чтобы увидеть ее несказанную красоту. Этот свет, который она гасила на людях восемь с лишним лет.

46

Pozole blanco был изумителен. Рагу из свинины и маиса какахуацинтле, белого маиса, зерна которого при варке раскрываются венчиками и образуют в тарелке цветы. Архинальдо смешил нас, изображая бомбардира Хареда Борхетти[50], автора сорока шести голов в национальных матчах. Он растрогал нас рассказами о школе. Матильда больше не откидывала прядь. Иногда она косилась на браслет, который я ей подарил. Наши взгляды не встречались – думаю, из-за присутствия братишки. Она, в свою очередь, рассказала забавные случаи из своей работы в медпункте. Про одного марьячи, совершенно borracho[51], который попал смычком своей скрипки себе в глаз. Это было ужасно. Архинальдо хохотал. Он копировал пьяницу, изображал зомби. Это было ужасно. Нехорошо смеяться, Архинальдо, это не по-христиански. И мы закатились еще пуще. Им было жарко от свечей. Пламя щипало глаза. Потом настало время Архинальдо идти спать. Тогда он взял меня за руку и увлек в свою комнату. Расскажи мне сказку, el loco. Пожалуйста. Сестра рассказывает всегда одни и те же.

Сидя рядом с ним на кровати, я рассказывал ему сказки, которые читал Жозефине и Леону. О детях, которые одолевали чудовищ. Злые чары. Доставали звезды с неба. Сказку о богатыре, который вернул людям солнце. О женщине, превратившейся в лису. О семерых потерянных братьях. О приключениях Прямой Линии.

Матильда сидела в тени и слушала. На душе было тепло и отрадно. У нас не было прошлого. Не было будущего. Лишь недолгое забытье в минуту благодати. Которая ничего не требовала. Ничего не ждала.