Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

С того дня Флегонт все чаще и чаще вставлял свои словечки, заставлявшие мужиков смеяться до упаду.

Мишенью своих шуточек Флегонт чаще всего избирал земского начальника. Сам же, отпустив какую-нибудь очередную шутку по адресу Улусова, сохранял полнейшую невозмутимость и даже как бы удивлялся: с чего бы это люди покатываются?.. То он с совершенно серьезным видом скажет, будто Улусов собирается отдать распоряжение всем мужикам плеваться только в левую сторону, а кто плюнет направо, того тотчас в холодную. То вдруг объявил:

— Слышь, старики, чего Улусов-то задумал?

— Ну, ну? — раздались голоса.

— Скоро от него такой приказ выйдет: всем ходить вверх ногами.

— Будя! — смеялись мужики.

— Не будя, а так оно и есть!

— Человеку, того-этого, — сказал Андрей Андреевич, — вверх ногами самим богом ходить не положено.

— Бог богом, а начальство, оно свою линию ведет, — отвечал с усмешкой Флегонт.

— Да ведь нельзя же ходить эдаким манером! — крикнул кто-то.

— А ты и не ходи. Ты ходи обыкновенно, по-божески. А как Улусов наскочит да спросит: «Ах, мол, такой-рассякой, почему не вверх ногами?» — ты ему тем часом и скажи: «Вот-де, ваша милость, сейчас вверх ногами и пойду, отдохнуть перевернулся». Он усмехнется и дальше себе поедет, да еще, пожалуй, гривенник даст за послушание.

Люди смеялись, а иные покачивали головой. Так первый проблеск мысли о начальстве, поставленном, чтобы чинить издевки над народом, появлялся в их смутном сознании.

Впрочем, у Флегонта хватало выдержки не участвовать в скандалах, неизбежно возникающих в селе. Он подавал свой голос тогда, когда очередная ссора принимала опасный оборот.

Лука Лукич, рассердившись, однажды буркнул сыну:

— Это ты что за привычку взял — людские дела по-своему поворачивать?

Флегонт лениво зевнул.

— А я что? Им виднее!

— Я вот покажу тебе — виднее! А лавочника ты вчера ловко срезал! — вдруг рассмеялся Лука Лукич и сурово добавил: — Нет, ты эту дурь из головы выбрось. Жениться тебе надо, парень. Ай еще не подыскал себе милку?

— Подыскал! — Кроткая улыбка сына обезоружила старика.

— Кто же такая? Какого роду-племени? Когда сватов можно засылать?

Флегонт помрачнел и, не ответив, поплелся во двор.

«Эва, дурень!» — подумал Лука Лукич.

Однажды вечерком Лука Лукич, только вернувшийся из Тамбова, рассказывал соседям о тяжбе с Улусовым. Конца-краю ей не было видно. Кое-кто начал кричать, что пора бы, дескать, поднять Грамоту да, благословясь, созвать Полевой Суд.

Андрей Андреевич обратился к Флегонту:

— Слышь, Флегонт, а какая твоя мысль насчет Грамоты?

Флегонт повел плечом.

— Чего молокососов спрашивать? — взвился лавочник Иван Павлович. — Какая там Грамота, все одна ерунда!

Флегонт бросил на лавочника яростный взгляд, и людям вчуже стало страшно.

«Петькин волчий глаз! — подумал Лука Лукич. — Ну, сильна же наша кровища».

— Насчет этого скажу так: чем Грамоту подымать, лучше соберите побольше денежных грамоток, они вернее помогут… А уж мой батя знает, как судейских подмазывать, какие у них для того имеются места. А Книга Печатная есть, это так. Только не там вы ее ищете.

— Умник выискался! — насмешливо сказал лавочник. Поди поищи.

— А, пожалуй, и поищу, — просто согласился Флегонт. — Далековато, да ничего, дотопаем! — прибавил он.

«Чего он задумал? — всполошился Лука Лукич. — Что ему втемяшила в голову учительница, будь она неладна?!»

Иной раз как бы случайно забредет Флегонт в волостное правление, проберется в «присутствие», да и просидит там на корточках около печки полдня, покуривая, позевывая, поплевывая, слушая и все примечая. То затешется в толпу мужиков, пришедших по делу, и слушает медленные, тугие речи, делая вид, что сельские заботы никаким краем не касаются его.

А дома нет-нет да заведет с отцом разговор о тяжбе или вызовется помочь ему разобраться в бумагах.

В ожидании попа, который растолковывал законы, Лука Лукич перебирал судейские определения, дивясь на вечно смешившие его подписи чиновников с бесчисленными завитушками и росчерками.

Когда вечером приходил Викентий, не было слушателя внимательнее Флегонта. Он обычно забирался в такие часы на печь, устраивался там поудобнее и слушал.

— Флегонт, а Флегонт! — окликнет его Лука Лукич.

— Ну? Чего тебе?

— Послушай, что судьи над мужиками вытворяют!

— А я слушаю… — И слова мимо уха не пропустит.

Сверчок верещал, на полатях сопел Сергей, Андриян в углу плел лапоть…

Интерес к вещам неизвестным пробудил в Флегонте еще большую жадность к книгам. Все, что было в школе в библиотеке у Настасьи Филипповны, у волостного писаря, Флегонт глотал запоем. Потом, осмелившись, попросил Викентия «дать что-нибудь почитать». Тот из дружеских чувств к Луке Лукичу и из симпатии к умному парню не отказал ему. Так был «проглочен» весь поповский книжный шкаф.

Подружился Флегонт с волостным писарем, нечистоплотным парнем, изгнанным из семинарии за блуд и пьянство. Писарь был вечно вполпьяна, волостной старшина жаловался на него:

— Уж больно он марко пишет! Рука-то дрожит, он это примеряется, примеряется, да как писанет, ан настоящее то и не получается. Замарает бумагу и опять налаживается. И опять вспотык. Смотреть тошнехонько!..

Но другого грамотея не сыскивалось, и терпели семинариста.

Писарь с превеликим подобострастием встречал Флегонта, когда тот заходил в правление в часы безлюдья.

Флегонт никогда не являлся с пустыми руками, — в кармане он приносил скляночку, в которой аппетитно булькала заветная влага.

Писарь позовет правленческого сторожа Арефа, старикашку, вечно слоняющегося без дела и каждое поручение принимающего как личное оскорбление, выпьет с ним и такое понесет про уездное начальство, что хоть святых выноси. Или начнет хвастаться своим чином-званием и доверием к нему «этих остолопов» и покажет Флегонту самые секретные предписания начальства, — о них полагалось знать только старшине, писарю да земскому.

Не было такого разговора с земским начальником или с любым чином, приезжавшим из уезда, не было такого происшествия в окрестных селах, о которых бы Флегонт не имел самых точных сведений. Людская толчея в судах, чинная тишина адвокатских приемных, где Лука Лукич вел нескончаемые разговоры об улусовской земле, — все живо интересовало Флегонта.

Купля и продажа всего, что можно купить и продать, в том числе и совесть и стыд, происходили на его глазах: Флегонт теперь знал точную цену любому чиновнику любой управы.

Флегонт внешне не возмущался при виде торговли человеческим счастьем и несчастьем, и лишь в случаях особенной, невероятной подлости и ничем не прикрытого вымогательства его глаза прищуривались. Если бы кто-нибудь сумел в такие минуты проникнуть в глубину души Флегонта, он бы содрогнулся от силы ненависти и лютой злобы, которые владели им.

Агрономический смотритель уездного земства Савва Капитонович был частым гостем Сторожевых.

В семье Луки Лукича Савву Капитоновича интересовал Петр, проявлявший необыкновенное любопытство ко всяким агрономическим новшествам. Агроном, убежденный противник общины и сторонник крупного собственнического землевладения, понимал тайные помыслы Петра, видел, куда гнет этот парень.

Ничего из того, что Петр узнавал от Саввы Капитоновича, он не применил на земле семьи. Все это приберегалось им для своего хозяйства: Петр уже создал его в своих мечтаниях.

Как-то агроном спросил Петра:

— Почему же ты, братец, все только слушаешь да запоминаешь? Вижу, вижу, не скрытничай! Почему многополье не попробуешь на дедовской земле?

— На дедовской! — Петр усмехнулся. — На дедовской — по-дедовски, на своей — по-своему.

Савва Капитонович видел в Петре прототип будущего земледельца таким, каким он представлял себе эту породу людей, ей еще надлежало обрести право на существование. Эта порода хозяев будет так сильна, как не было еще сильно ни одно сословие русской земли. Именно этот новый деревенский тип должен заменить, по мнению агронома, то расплывчатое, что называется крестьянством; стать свежим и сильным слоем сельского мира, подмять под себя все отжившее, разнородное, нищее.

— Да вы посудите сами, — говорил Савва Капитонович в кругу слушателей. — Вот вам, уважаемые, чистый расчет: мы вывозим за границу много всякого добра. Но что есть главная статья нашего вывоза? Черным по белому написано — две трети сельскохозяйственные продукты. Процент как бы и высокий, но если взять цифру, не затуманенную процентами, то на проверку выйдет, что этих самых продуктов мы вывозим чуть ли не в десять раз меньше, чем какая-нибудь там Канада. А где же Канаде равняться по территории с нами? Могли бы мы эту Канаду по всем статьям перегнать? Всенепременно, но только не при теперешних порядках. Судите сами, батюшка отец Викентий! На сто жителей России приходится двадцать две лошади, тридцать коров, полсотни овец! Пол-овцы на человека! Позорище!.. На сто десятин пахотной земли — пять лошаденок! Треть мужицких хозяйств — безлошадные, треть — бескоровные… Отчего это проистекает? От дробности земли, оттого, что у одного мужичка две десятинки, у другого — десять. С десятины тридцать пять пудов, это на нашем-то черноземе! Да на нем и восемьдесят пудов можно получить, да и то не предел, если бы земля была в крепких руках, если бы не дробилась между вашими Андреями Андреевичами.