Прощение - Жаклин Митчард

Сассинелли остались на лето в своем доме в Кейп-Коде. Один Мико проводил здесь с друзьями лето – последнее перед поступлением в колледж. Большую часть времени он занимался кемпингом. Когда Мико был дома, я чаще обычного выгуливала Руби. Мико сидел на крыльце дома, без рубашки, в большой компании. Однажды они помахали мне, но Мико что-то сказал им, и они резко опустили руки. Наверное, он рассказал о том, что случилось с моими сестрами. Они повели себя как большинство людей, узнавших о нашем горе. Словно устыдились чего-то.

Спустя несколько дней после отъезда Мико позвонила миссис Сассинелли: женщина, убиравшая в их доме, уволилась, и она спрашивала меня, смогла бы я делать эту работу. Я убирала в доме Сассинелли, чтобы заработать денег. Конечно, я не испытывала особого удовольствия, когда стирала пыль с флорентийских ваз и керамических статуэток, изготовленных моей мамой, или вытирала рамы многочисленных картин, но в доме было тихо и просторно, и это казалось мне каким-то чудом. Закончив уборку, я бродила по дому. Мне казалось, что меня назначили смотрителем музея и за хорошо выполненную работу разрешили прикоснуться к драгоценному наследию. Как-то раз, начистив до блеска резные перила лестницы, я съехала по ним. В другой раз я надела меховое манто миссис Сассинелли и стала перед зеркалом, наслаждаясь мягкостью меха, как будто это был воздушный десерт. Я представляла себя богатой женщиной, у которой таких манто целых шесть. А однажды я включила динамики и слушала Вивальди. Когда я начала танцевать в просторном холле, солнечный свет, пробивавшийся сквозь стекло, превращал мой наряд в красочный костюм Арлекино. В доме Сассинелли было прохладно, намного прохладнее, чем в нашем доме, даже с включенным кондиционером. Я всегда находила себе дело, чтобы задержаться подольше, выдраивая кухню до блеска. Чего мне хотелось больше всего, так это растянуться на широкой софе И гаснуть навсегда. Однажды так и случилось. Я чуть не потеряли дар речи от страха, когда вернулся Мико с друзьями и начал тарабанить в дверь. Выйдя на яркое полуденное солнце, я с облегчением услышала, что Мико ограничился коротким объяснением, сказав, что я «просто девчонка из дома неподалеку».

Серена написала мне, чтобы узнать, не хотела бы я к ним приехать, они могли бы даже выслать мне билет. Мне очень хотелось поехать, и родители поддержали эту идею, ведь я никогда не видела океана, но я отказалась, поскольку морально не была готова проводить время в компании. Я написала в ответ, что надеюсь снова получить приглашение, например, следующим летом, – тогда я точно приеду, а сейчас я нужна дома.

Вечером, когда жара спадала, я выводила Руби, чтобы она постояла у ручья. Комары искусали мне лицо, и Руби нервно била хвостом, отмахиваясь от них, хотя я втирала в ее бока средства, обещавшие защиту от надоедливых насекомых. Я знала, что ей уже девятнадцать лет, что она приближается к тому возрасту, когда мы должны отдать ее в Гилдинг-Гейт, где такие тихие лошадки катали детей с церебральным параличом и даже взрослых, – это считалось хорошей терапией. Мы с папой подписали документы, но, когда за Руби приехали, я плакала сильнее, чем на похоронах. Папа вымыл ее стойло мягким мылом, а на полу разложил свежую солому. Я не смогла бы сделать этого сама. Широкая спина Руби была последним мостом, который соединял меня с сестрами. Сейчас он исчез.

Теперь, когда мне не надо было ухаживать за Руби, все мои вечера были свободными. Я стала помогать в церкви, в основном сортировать почту, потому что только так я могла уединиться. Клэр и Эмма пригласили меня принять участие в семинаре о ролевом поведении женщины в мире. Я отказалась, но мама настояла на том, чтобы я пошла. В библиотеке Седар-Сити собралось более десятка девочек. Вела занятие женщина из нашей церкви. Она была еще и писательница, сочинившая пьесу о Ное и его ковчеге и музыку к ней. Пьеса шла в театрах лондонского Вест-Энда. Однажды я даже участвовала в дискуссии о том, может ли женщина совмещать работу с семьей, когда услышала, как две женщины начали перешептываться:

– Это она. Та девочка, которая присутствовала при убийстве двух маленьких детей. Ну, помнишь, дело о Мрачном убийце?

Я больше не вернулась туда.

Мама сказала, что решение судьи задерживается, потому что Скотта Эрли снова обследуют. Им занимались психиатры из Солт-Лейка и Феникса, прибыл даже специалист из Филадельфии. Они беседуют с людьми из его родного городка Кресент-Сити в Колорадо, встречаются с профессорами и университетскими друзьями Эрли.

Папа не находил себе места. Он так истоптал сапоги, что пришлось чинить их. Он исхудал, став похожим на Авраама Линкольна. Он не стригся, пока директор не напомнил ему, что начинается учебный год. Ночью, когда насекомые особенно досаждали, так что нельзя было выйти на воздух, папа мерил шагами холл. Или подклеивал, ремонтировал и полировал все, что не закрывалось как следует еще со времен моего детства. Мама призналась, что его возня доводит ее до безумия. Она не может уснуть, слыша, как папа раскладывает столовое серебро по маленьким коробочкам. Доходило до смешного. Папа смастерил маме шкатулку для пуговиц, разделив все пуговицы по размеру и даже по цвету. Затем он сделал такую же и мне из деревянного коробка для обуви, который мама планировала переделать в шкафчик для кукольных нарядов Беки. Я не могла понять, как он мог проявить такую бесчувственность, зная, для чего предназначался этот коробок. Возможно, он и не знал.

Все свое время я проводила с Рейфом, и, в конце концов, он начал узнавать меня быстрее, чем маму. Бедняжка Рейф.

Мама так и не полюбила его – я имею в виду, по-настоящему, – пока он не начал сидеть и ползать.

Я оглядываюсь на тот бесконечно растянувшийся год. Нельзя сказать, что мама не обращала на Рейфа внимания, она всегда следила за тем, чтобы он был чистым и от него приятно пахло, но я никогда не слышала, чтобы она пела ему или разговаривала с ним, как делала это, когда Беки была крошкой. Случались и другие странные, если не сказать тревожные, вещи. Когда малышу исполнился месяц, родители положили его в детскую, вместо того чтобы оставить колыбельку в своей комнате. Я любила уединение, тем не менее, всегда оставляла двери открытыми, чтобы Рейф слышал мое дыхание, щелканье клавиш, тихую музыку, чтобы он знал, что кто-то рядом. Мама обращалась с ним, как с симпатичным маленьким щенком, дорогим ее сердцу, но не принадлежащим ей полностью. Ее как будто не было с нами. Папа сказал, что ее нельзя в этом винить. Доктор Пратт высказался в том же духе.

Но, благодарение Отцу Небесному, я не смогла противиться Появлению на свет маленького братика. Когда я заходила в комнату, словно включался какой-то механизм. Его взгляд останавливался на мне, притягивая к себе, словно руками. Рейф ерзал, извивался и аукал, как маленький морской котик. Папа был прав. Рейфу удалось заманить меня в ловушку любви. Как можно было не любить этого маленького человечка, главную радость для которого составляло счастье общения? Достаточно было пощекотать его под толстеньким подбородком, как он начинал пускать пузыри от удовольствия. Кто еще с радостной улыбкой, переходящей в восторг, встречал бы меня, когда я ставила на голову пластиковый коробок даже не в четвертый раз, а в двадцатый? Он был толстым веселым карапузом, словно ему суждено было своим здоровеньким видом отвлечь нас от мыслей о Беки и Руги, так что даже дядя Пирс признал, что этот мальчик послан нам как источник радости. Когда ему исполнилось всего шесть недель, он привел маму в изумление тем, что проспал с семи вечера до восьми утра. Я вошла в комнату, чтобы потрогать его и проверить, жив ли он. Он был для меня так важен, что я могла бы проверять его чаще, чем замки на дверях.