Волчок - Михаил Нисенбаум

почти все проедено пуховкой. Накрасила губы, слизнула пальцем немного помады и размазала по щекам. Теперь она походила на балаганного Петрушку, только нездешнего, и даже улыбалась как шут гороховый.

У подножия Лизы Папаникос почтительно выстроились три студентки-калмычки, прикладывавшие к ключицам бусы из гранатовых и малахитовых планеток. Движения их были так красивы, что казались замедленными. Пустота в Варвариных зеркалах немного потемнела.

11

В день закрытия ярмарки пошел такой густой снег, что на месте города можно было вообразить любой другой. Стоя у окна, я слышал, как дом взмывает в мельтешащую вечность. В такой снегопад тревожиться невозможно.

Увы, ни одно зеркало не было продано. Обернутые в холстины, зеркала возвращались в избушку, спрятанную в глубине вяхиревского сада, которого сейчас тоже не было видно сквозь дым метели. Лиза Папаникос продала почти все запасы бижутерии, что позволило на добрую половину покрыть расходы, понесенные в связи с арендой ярмарочного павильона. Можно было бы даже сказать, что загадочным образом Варвара, не продавшая ничего, оказалась в меньшем проигрыше, чем Лиза, продавшая почти все. Не успел я подумать об этом парадоксе, как сквозь снежное безмолвие прорвался телефонный звонок. Я отвернулся от окна и вышел в прихожую, чтобы не спугнуть чистый снег случайными разговорами.

– Представляешь, в этих попыхах я потеряла шапку, – раздался в трубке любимый волчий голос. – Что я теперь скажу бабушке?

Вернувшись в комнату, я стал смотреть на снег. Тишина больше не доказывала, что в мире все идет как надо. За всем происходящим ощущался невидимый перекос мировой неустроенности. Как ни странно, это сообщало медленному снегопаду новую сиротливую красоту.

12

– Спи крепко, кисточка. Пусть краски намазываются на тебя сами собой и катаешься ты на их волнах по всем любимым картинам.

– А ты пусть сидишь на краю книги с травинкой, ждешь своей очереди, пока гигантский читатель про тебя прочитает.

13

Прошла неделя – ни слова в ответ. «Думает», – коротко сообщил Кафтанов. Это было странно. Двухнедельная пауза в переговорах с самим Кафтановым? С тем, чьи малейшие прихоти исполнялись по первому звонку? Что этот Олег Борисович себе позволяет?

– Кронид, вы же дружны с Мамаевым. Неужели владелец издательства…

– Михаил, не щеголяйте политикой. Есть политики поумней вашего, – раздраженно отвечал Кафтанов.

После секундной паузы неожиданно спокойным голосом прибавил:

– Недоступен. Путешествует по Гренландии. Вернется – поговорим. – (Прежним тоном.) – И вообще это я должен задавать вам вопросы. Вы же издательство, а не я.

Иногда неизвестность боль, иногда обезболивающее. Тут я вспомнил, что не брал отпуска уже три года.

– Варвара, поедешь со мной в Марокко?

– Ты должен был спросить так, – отвечал веселый волчий голос, – «Тихий гений, окажешь ли ты мне королевскую милость… э-э-э… соблаговолишь ли принять меня в свою свиту?»

– Выходит, в Касабланку лечу я один.

– Э! Ты чего? Прекрати немедленно!

– Умоляй родителей и собирай пожитки, гений тихого злодейства.

14

Сейчас, через три года с начала событий, связанных с поместьем Эмпатико, мне трудно поверить, что Марокко мне не приснилось, такими неправдоподобными кажутся запомнившиеся видения.

В самолете художница-мозаичист Варвара Ярутич ударяет кулаком в темя марокканку, которая положила голову мне на плечо. Марокканка не выражает протеста.

Красное пти-такси[2], катящее по улицам Касабланки, белоснежные особняки и небоскребы, обступающие стада ветхих домов с плоскими крышами, в просветах угадывается близкий океан, там и здесь мелькают лазурные минареты, верхние палубы трансатлантических лайнеров и портовые краны. Йодистый запах сохнущих водорослей, запахи тропических цветов и нечистот. Пастух в бирюзовой джеллабе, загоняющий в ворота шикарной виллы отару овец. На террасах у кафе молчаливые мужчины в костюмах часами пьют кофе из крошечных чашек, запивая водой и зачитывая газетой.

За окном вагона проносятся красные, зеленые, желтые поля, взметаются сетью стаи цапель, изредка мелькает море.

Фес, город, где нет городского шума. Катакомбы кривых улочек, ямы дворов, провалы переходов. Узкий лаз в небытие. «Велькам! Велькам!» – говорит небытие юношеским голосом. Вдали загорается лампочка, тусклая, как болотная гнилушка. Юноша-провожатый отворяет маленькую дверь, и за ней открываются покои дворца: храмовые врата четырехметровой высоты, обитые латунью, три яруса резных галерей, уходящих вверх к огромному окну, через которое течет предвечернее небо. Полы, стены, колонны вымощены и устланы узорами. Ковры, диваны, кресла, резные столики, зеркала в кованых рамах. На третьем этаже маленькая спальня такой красоты, словно ее убирали для джиннов-молодоженов (молододжиннов).

Утром дворец искрится от солнечных бликов: радуются медь блюд, узоры изразцов, рисунки ковров. На самом дне колодца женщины-служительницы накрывают на стол.

Степенный плач муэдзина, запахи сырого камня, кожи и пожарища. Сколько же дворцов и сокровищ прячется за этими глухими неровными стенами? Столетняя нищенка, выглядывающая из кокона серебряной парчи, точно мумия. Вокруг старухи сидят и лежат штук десять котов, гвардейцев ее величия. Не поворачивая головы, мумия сверкает на нас яростно-молодыми глазами.

Квартал красильщиков. Белые плато с выдолбленными в камне полыньями, заполненными бурой, ржавой, синей водой. В каменных ямах моются сотни, тысячи утопленных шкур, даже в мертвой воде помнящие о недавних муках. Над ямами и – о ужас! – в ямах по пояс в мертвой воде стоят голые мужчины. Некоторые длинными ножами срезают с мездры остатки плоти, некоторые полощут кожи, не давая им забыться. На дальних берегах сохнут окрашенные кожи, лимонные, терракотовые, лазурные – уже позабывшие обо всем плоские лоскуты цвета.

Слепящая жара. Красные, бурые, белые холмы. Мекнес. Медина. Смугло-розовый песчаник крепостных стен, где в каждой бойнице хлопочет семья ласточек. Маленькие грузовики, ослы, мулы, впряженные в повозки. В самом центре мощеной площади заклинатель играет на зурне колыбельную змеям. Я узнаю все это, хотя никогда не видел прежде и вряд ли увижу опять.

В подворотне на нас смотрят два мальчика, похожие на котят-оборотней. Робко и учтиво мальчики говорят хором:

– Бонжур, мадам, бонжур, мсье.

Волюбилис. Камни в гнездах выжженной травы, сухой звон цикад, крики птиц. Плавный, невероятно плавный склон горы, льющей пространство в долины, сплошь распаханные, дышащие сытным теплом. Часть полей – цвета свежемолотого кофе, часть – цвета соломы. Эти светлые полосы сразу обретают над душой какую-то непонятную, неизъяснимую власть: то ли позволяют подглядеть что-то из пращуровских времен, не прервавшихся, а потому и тянущих нежно за душу издалека, то ли манят другой жизнью, которая еще не вполне упущена.

Декуманус – главная улица от ворот до ворот, от арки до арки, пунктир полурастаявшего бытия. Буйные капители обезглавленных колонн валяются на земле, под карнизом арки и в лохмах травы – осиные гнезда: маленькие города победителей. Они по цвету и даже по форме напоминают обтесанный воздухом песчаник. Горы обнимают остатки Волюбилиса огромной мягкой волной, точно круг, расходящийся от брошенного (во всех смыслах) камня.

Самое странное – здешнее движение воздуха. Мы встали в проеме арки, замыкавшей декуманус. Сильный добрый вздох снизу, из долин. И тут же, одновременно, горячий ветер сверху, от дальних ворот. Похоже, здешние боги