Одинокие боги Вселенной - Александр Заревин

— Нравится? Галя, хочешь, я его тебе подарю?

— Ты что, Юра? Ты хоть знаешь, сколько он стоит?

— А хоть сколько. Куб его оставил мне, значит, я могу делать с ним что хочу. Надень его.

Галка бросила на меня взгляд, в котором сквозило такое чувство благодарности, и сердце мое защемило от нежности. Затем она ловко, можно было даже подумать, что она специально тренировалась, застегнула у себя на шее цепочку и огляделась. Я понял, что она ищет зеркало, встал и раскрыл створку шифоньера:

— Иди сюда, зеркало здесь.

Галка рассматривала себя минут пятнадцать, не меньше. Затем вздохнула, вернулась к креслу и неторопливо расстегнула цепочку.

— Спасибо, Юра, — сказала она, кладя крестик на место.

— Ты что, Галя, я же тебе его подарил. Носи.

— В Советском Союзе неприлично быть богатым, Юра. Это украшение бесценно. Во всяком случае, за границей любой ювелир не торгуясь отдаст за него три миллиона долларов. Это для меня слишком дорого. Да и опасно. Его могут оторвать вместе с головой. Спасибо, Юра.

— Откуда ты знаешь его стоимость?

— Семейные предания. Этому украшению несколько тысяч лет, и какое-то время оно принадлежало моим предкам.

— Тысяч лет? Ты серьезно?

Она кивнула.

— Это правда, Юра. Но давай посмотрим, что там еще.

— Галя, но тем более! Раз оно принадлежало твоим предкам, значит, оно и должно быть твоим. Возьми его.

— Я сказала — нет, значит — нет. Спасибо, конечно, но нет. Что там еще? — И она перевернула портсигар. «Еще» там оказалось 60 золотых монет различных номиналов и… Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Во! — сказал я. — Иван Иванович что, был героем?

— Не знаю, — пожала плечами Галка. — Скорее всего нет. Иначе об этом знали бы все. Ты же ему как сын был, тебе-то он сказал бы.

— Странный какой-то набор: доисторическая драгоценность, золотые монеты прошлого века и Золотая Звезда Героя тридцатилетней давности максимум. Что же мне со всем этим делать?

— Может быть, я не права, но мне кажется, в современных условиях государство, едва ты заикнешься о Кубовом наследстве, обдерет тебя как липку: если у тебя все это просто-напросто не конфискуют, то заплатят за все максимум тысяч сто, и это будет еще по-Божески.

— Сто тысяч?! Но это же уйма денег! Что я с ними буду делать?

— Вообще-то самое разумное, конечно, — превратить это в деньги. Если хочешь, я помогу тебе реализовать вот это. — И Галка отодвинула золото от крестика. — Здесь примерно тысяч на пятьдесят, а что делать с крестом, даже не знаю, надо подумать. Прозондировать почву. Юра, реально могу обещать за него тысяч восемьсот, ну, может быть, миллион, но это уже сомнительно…

— Галка! — От таких астрономических сумм у меня глаза на лоб вылезли. — Ты в своем уме? Кому ты это продашь? Где ты найдешь сумасшедшего миллионера, способного за эту безделушку отвалить такую кучу денег? И что я с ними буду делать? И вообще, ты — девчонка, откуда у тебя такие знакомства? — Ее слова мною всерьез не воспринимались, но внушительность тона рождала настороженность.

— Ты помнишь Остапа Бендера: «Если в стране имеют хождение денежные знаки, значит, есть и люди, у которых их очень много» — так примерно… Другое дело, что эти люди не так известны, как передовые рабочие или писатели, но кое-кого из них я знаю.

— И они есть в Ставрополе?

— Есть, Юра. Они везде есть.

— И когда же ты с ними познакомилась?

— Неважно, главное, что я их знаю.

— Я тебе не верю. Но даже если такие люди есть, они же преступники! Если за пятнадцать рублей старушек убивают, за миллион и тебя не пожалеют. Ты не боишься?

— Потому я и не хочу, чтобы эта вещь находилась у тебя. Я же говорила тебе, что за границей за крестик не торгуясь отдадут три миллиона долларов, а доллары — это не рубли; а крови, ты прав, за эту драгоценность пролито немало. Я не хотела бы ее иметь. Но и миллион рублей по нашей жизни — сумма немалая, хотя это и максимум, что я могу обещать…

— И где же я буду хранить этот миллион? В сберкассе? Или дома, в шкафу под бельем? Его же так просто не истратить.

— Неужели ты думаешь, что я принесу тебе наличные? Я отдам тебе сберкнижки. В разных городах, в разных сберкассах… Так надежнее и безопаснее.

Я все равно ей не верил и потому, сложив золото и крест в портсигар, протянул ей:

— Возьми и делай что хочешь. Я всей этой «астрономии» не представляю, она в моей голове не укладывается. Даже думать не хочу. Возьми.

Галка, открыв сумочку, положила туда портсигар.

— И Куб не оставил никакой записки?

— Оставил. Вот, целая рукопись. — Я положил на стол второй сверток.

Сразу же наше внимание привлек лист, исписанный от руки:

«Здравствуй, Юра.

Если ты читаешь эти строки, значит, я уже умер. Таким образом, привет тебе с того света. Пока еще я только догадываюсь, что там меня ждет, так что подробностей не жди. Всему свое время.

Юра, каждый из нас когда-то начинает понимать, что при Советской власти он невольно привыкает жить двойной и даже тройной жизнью: одна жизнь для повседневного общения с окружающей действительностью, вторая — более личная — как отдушина от первой. Это — когда, придя после работы домой и тщательно заперев за собой двери, выражаешь несогласие с первой жизнью, правда, только на кухне и шепотом. Ты еще пройдешь через это, если уже не столкнулся. Такова „направляющая и организующая“ роль партии. Ну да Бог с ней.

Юра, эта рукопись — плод моей второй жизни. Я бы очень хотел, чтобы ты сохранил ее у себя. Полагаю, еще при твоей жизни коммунистический строй будет народом все-таки отвергнут, и тогда у тебя (я этого не исключаю) появится возможность опубликовать мою рукопись. Очень много примет того, что „развитому социализму“ осталось существовать недолго (от силы лет 25–30), то есть это случится при твоей жизни. Не знаю, как это произойдет, но несколько лет всему народу будет трудно. Переживи этот период спокойно.

Юра! Однажды я сделал открытие и потом еще 20 лет уточнял детали, пока для меня самого картина не стала вполне ясной. Эту рукопись я переписывал каждый год, внося в нее изменения и дополнения, пока она не обрела окончательный теперь уже вид.

Меня печалит одно обстоятельство: когда я, то есть моя душа, вновь вернется через какое-то время на землю и вселится в новое тело — тело новорожденного, она все забудет, а когда придет время обзавестись семьей, я снова могу ошибиться и сломать жизнь и себе, и жене, и, возможно, будущему ребенку. Но если попадется в руки моя опубликованная рукопись, я уже буду от ошибок застрахован. Вот какой я предусмотрительный. Именно поэтому я завещаю тебе, Юра, исполнить по возможности мою просьбу, последнюю просьбу, и приложить силы к тому, чтобы рукопись была напечатана. Если сможешь, сынок, то, пожалуйста, постарайся.