Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

— Чтобы стать хорошей проституткой, нужно научиться быть безразличной к чарам наслаждения, — часто повторяла Ульва своим неопытным дочерям, которым становилось жарко даже рядом с величественной статуей Приапа.

Если одна только скульптура так их возбуждала, как смогут они противиться наслаждению, соприкоснувшись с мужчиной из плоти и крови?

— Во-первых, вам надлежит знать, что распределение плоти и крови в большинстве мужчин столь же несправедливо, как и распределение богатства. Они бедны там, где полается быть богатыми, — Ульва указывала на монументальный фаллос бога сладострастия, — и богаты там, где полагается быть бедными, — заключала мать всех проституток, указывая на атлетичный живот статуи.

Для подтверждения этих слов Ульва предлагала своим дочерям выглянуть из окна на запруженную народом улицу и присмотреться к мужчинам. В большинстве своем те были старые и обрюзгшие или, наоборот, изнуренные до болезненности. А еще попадались хромоногие, паралитики и оборванцы.

— Вы можете сидеть у окна часами, но, уверяю вас, вы не только не встретите вашего Адониса, но навряд ли вообще увидите мужчину, достойного отвести вас в альков. А если судьба вам улыбнется и вы увидите такого мужчину, он уж точно не станет платить за то, что может получить и даром.

И всякий раз, обращая внимание на нового прохожего, юные ученицы убеждались, что, как и обещала мать всех проституток, он не вызывал у них даже тени влечения. Это открытие порождало в девушках противоречивые чувства: с одной стороны, тревогу при мысли, насколько же неблагодарна будет их работа, а с другой стороны, страх, что, если им однажды случится принять у себя молодого привлекательного юношу, он — по контрасту с прочими — сумеет пробудить в них вожделение. Это беспокойство основывалось на слухах, передававшихся от ученицы к ученице: поговаривали, что тем, кто бессилен перед своим сладострастием, отсекали — из-за опасности побега с клиентом — единственный человеческий орган, предназначенный исключительно для наслаждения, то есть клитор. И действительно, эти страхи имели право на существование. Старинная картина в апартаментах Ульвы представляла изначальный — возможно, мифический — момент основания Общества Священной корзины.

То была мирская картина с группой женщин и новорожденной девочкой по центру. И здесь было не избежать сопоставления с множеством религиозных картин на мотив обрезания Христова: вместо Младенца Иисуса — маленькая девочка; вместо Богоматери — такая же молодая женщина; там, где обычно изображали Иосифа, стояла старуха с окровавленным ножом в руке, а у ее ног — корзина, в которую старуха бросала маленький отрезанный орган. Все женщины были одеты в белые, почти прозрачные туники; сцена в целом напоминала не о библейском предании, а скорее о легендарных вавилонских садах, где отправляли культ богини Иштар.

Вообще-то, отсечение клитора давно уже не практиковалось. Его место заняла ритуальная церемония, когда новорожденным девочкам в знак принадлежности к секте острым скальпелем наносили особый шрам. Общество Священной корзины возникло за 1800 лет до Рождества Христова, в далеком Вавилоне. О маленьком лупанарии в Майнце ходили нехорошие легенды, ведь от горожан не могло укрыться, что внутри его стен проживают старушки, молодые девушки, девочки и даже младенцы. Нередко из Монастыря Священной корзины доносились и пронзительные вопли новорожденных. А еще было известно, что все проживающие в Монастыре, независимо от их возраста, — особы женского пола. Разумеется, беременные проститутки — штука обычная для всех борделей. Но как же так выходило, что в лупанарии Ульвы рождались на свет только девочки? Некоторые предполагали, что мальчиков здесь убивают, едва они выходят из материнского чрева. И эта догадка тоже имела право на существование: в одной из комнат Монастыря висела другая картина, имевшая явное сходство с сюжетом об избиении младенцев; на ней те же самые женские персонажи, что были и на «обрезании», убивали малюток мужского пола. Большинство женщин держали мальчиков за шею и, так же как было при царе Ироде, мечами пронзали их в самое сердце.

Сколько правды заключала в себе эта картина? Таким безмолвным вопросом задавались юные ученицы Ульвы.

24

Зигфрид из Магунции, стоявший на высокой кафедре и озаренный солнцем, которое сквозь витражи проникало в зал суда, знал, как произвести впечатление на членов трибунала. Он уже понял, какие аргументы вызовут у них суровое негодование, как заставить их разинуть рты в изумлении, что нужно сказать, дабы они глухо зарычали от еле сдерживаемой ярости. Прокурор знал, что надежнее всего представить Иоганна Гутенберга поддельщиком, который, прикрываясь именем Господа и Священным Писанием, задумал обмануть добрых христиан ради собственного обогащения. Сами судьи являлись высокопоставленными клириками, и это облегчало Зигфриду выстраивание обвинения. Сидя в своем уголке рядом с судьями, значительно ниже кафедры, писец Ульрих Гельмаспергер продолжал неблагодарную работу на заднем плане, фиксируя каждое слово, исторгаемое устами Зигфрида из Магунции.

— Господа судьи! Кто он таков на самом деле, этот человек? Перед нами — сын уважаемого и честного чиновника, который, имея в своем распоряжении все городские сокровища, ни разу не присвоил из них даже мелкой монетки, или же, напротив, его подлый ученик, обучавшийся изящным искусствам, дабы превратить их в искусства страшные и бесовские? Кто перед нами — благочестивый муж, который пытается убедить нас, что единственная его цель состоит в распространении слова, или же, напротив, человек, приумножающий Библии при помощи мерзостных лап Сатаны?

Слушая эти выкрики, Гутенберг был уверен, что, хотя обвинитель и обращался к судьям, вопросы адресовались именно ему.

Гутенберг был человек с двумя разными лицами. Одно из них, публичное, принадлежало служащему при бургомистре, талантливому, любезному, благоразумному граверу. Люди, помнившие старого Фриле, видели в его сыне верный портрет отца. Однако тайное лицо Гутенберга представляло собой полную противоположность этому образу: каждый день, когда он, услужливый и исполнительный, приступал к своим рабочим обязанностям, второе лицо кривилось от раздражения; когда он выказывал внимание и интерес к мнению кого-нибудь из коллег, под его видимой улыбочкой проявлялась брезгливая усмешка превосходства. Если он почтительно посмеивался, в уголках его глаз возникала злая враждебная гримаса. Деньгами он распоряжался щедро и расточительно, однако при виде монет глаза его начинали ярко сверкать — только тогда проступало его истинное лицо. Но это второе лицо до сих пор оставалось невидимым для людей. Монета с решкой и орлом пока что крутилась в воздухе, и только судьба могла решить, на какую сторону она в конце концов упадет.

Точно так же как, согласно утверждению Архимеда, два объекта никогда не займут одно и то же пространство, двум душам никогда не ужиться в одном теле. Такому двойному существованию вскоре предстояло переполнить дух Гутенберга, направляя его первый шаг к ликующему крику «Эврика!». Да, у него было всем известное помещение в управе бургомистра — светлая мастерская, где он создавал лучшие в Германии гравюры, — однако он нуждался в другом пространстве, где его темное «я» могло бы развернуться во всю ширь и запустить механизм его потаенных планов. Разумеется, эти темные помыслы требовали места, размеры которого отвечали бы грандиозности чаяний Гутенберга. Вот только его финансовые возможности никак не позволяли приобрести такое помещение. И даже если бы деньги нашлись, это могло быть только особое место, удаленное от подозрительных глаз. Новая граверная мастерская не могла остаться незамеченной для соседей и тем паче для неумолимых сборщиков налогов. Иоганн обшарил все уголки Страсбурга в поисках подходящего места. И с горечью понял, что во всем городе нет ни одного дома, отвечающего его потребностям. Гутенберг возвел очи горе, и тогда судьба подарила ему неожиданную возможность. За стеной старинной крепости высилась туманная гора; дурная слава этого места превращала его для Гутенберга в желанную мекку. Иоганн не мог не приписать это внезапное откровение Божественному вмешательству.

Эта мрачная возвышенность, на которую мало кто рисковал взобраться, была крутая и обрывистая. Над склоном из ненадежных камней росли кусты; их извилистые стелющиеся ветви давно завладели древними развалинами какого-то строения. В отдалении виднелся серо-зеленый утес, и на его вершине можно было различить на фоне неба очертания высокой башенки, а ниже — нечто напоминавшее ряд арок и стену. Однако же все это могло оказаться и капризом природы, который, смешиваясь с воображением наблюдателя, создавал иллюзию, будто к этому пейзажу прикоснулась человеческая рука.