Мой Артек - Нина Храброва

— Надеюсь, сделаю.

Несколько дней я просто не могла смотреть на своих мальчишек, и они держались от меня в стороне. Я слышала, Спец сказал:

— Нине что, она за первое место переживает, а нам каково?

— Вам худо, и это единственное хорошее, что в вас есть, — изрекла я. Они не поняли. Скоро я помирилась с ними. Второй раз я возвращалась из пекла войны в нашу мирную и почти благополучную жизнь, мне было стыдно перед собой, история с курицей казалась неприятным пустяком и были минуты, когда я была ужасно одинока.

А гул фронта становился все слышнее. Однажды на рассвете в мансарде, где я жила, задребезжали оконные стекла. Фронт гудел, как непрерывающаяся, нарастающая гроза. Я спустилась вниз, разбудила начальника лагеря, сказала ему о дребезжании моих стекол.

— Мне кажется, бои идут в Арчеде, — сказала я.

Гурию Григорьевичу очень не хотелось, чтобы это было именно так, он сказал сердито:

— Нельзя ли без ваших доморощенных прогнозов, — и поднял телефонную трубку. Телефон был мёртв. Начальник лагеря посмотрел на меня серьёзно и опечаленно.

— С Арчедой нет связи. Разбудите ребят.

В общем, мы снова были готовы к отъезду. Но отсутствие телефонной связи с Арчедой обозначало, что мы не получим обещанных для отъезда машин. От фашистских мотоциклов пешком не уйдешь.

Мы пошли к своим друзьям в госпиталь.

Главный хирург не спал, одетый сидел у своей палатки, слушал войну. Я спросила его:

— Госпиталь будет выезжать?

— Да. Но я сейчас отдам распоряжение вывезти Артек. Прошу вас поторопиться, до Камышина восемьдесят километров, да еще и обратно. Надо успеть и вам и нам.

Мы собрались удивительно быстро.

Гурий Григорьевич вдруг отдал мне два тяжелых ручных сейфа:

— Храните и помните — здесь документы ребят и вся наша канцелярия. Поедете последней машиной. С вами поедет Миша Фоторный и мешки с одеялами и зимней одеждой…

Пока я закрывала двери и отдавала ключи куда-то отлучившемуся сторожу, передние семь машин ушли одна за другой.

Молчаливый молоденький шофер госпиталя поехал так быстро, что у нас в кузове поползли мешки, на которых я сидела. Машина мчалась, шофер старался догнать своих, я держала мешки обеими руками и даже зубами. Миша лежал на матрасе и по мере сил помогал мне. И вдруг я услышала омерзительный вой идущего в пике самолета. Выпустив угол мешка из зубов, взглянула вверх. На крыльях самолёта чернела свастика, и рыжий летчик выглядывал через опущенное окно вниз на нас. Я успела столкнуть на Мишу мешки и тюки и погрозила немцу кулаком. Я увидела, как он захохотал, взмыл вверх и снова пошел в пике. И так несколько раз. Почему он только пугал нас и не стрелял — не знаю, одна из трудно объяснимых случайностей на войне.

Потом самолёт взвыл и ушел в сторону Сталинграда.

Я раскрыла Мишу, он безмолвно и как-то страшно посмотрел на меня, и сразу уснул — он еще был совсем слабенький после контузии молнией. Шофер выскочил на подножку, глянул, целы ли мы, и помчался дальше. Пыльный ветер летел навстречу, мы ехали к Волге. Гул войны стал тише, я опомнилась и схватилась за ручки временно покинутых мной на произвол судьбы ручных сейфов, расправила мешки и тюки. Госпитальный грузовик увёз и нас с Мишей от войны.

В Камышине узнаю, что в дороге одна из машин не смогла взять подъем на песчаный холм, перевернулась, дети оказались под кузовом. У маленького ростом, славного молдавского парнишки Пети Коцмана вся грудь была сине-лиловая — он попал под угол кузова. Ушибы получили Этель, Салме, Фрицис Гайлис из латышской группы, Ядя Бабенскайте и Беня Некрашиус из литовской. Когда я приехала в Камышин, в летний театр, куда нас временно поместили, ребята были скорее возбуждены, чем напуганы, не было ни слез, ни жалоб и подробности рассказывали главным образом смешные. Вроде того, что Этель, прежде чем упасть, трижды перевернулась в воздухе…

Это, после истории с Мишей Фоторным и молнией, был второй и последний несчастный случай с ребятами. Нас словно судьба берегла: когда мы уезжали из Камышина по Волге, бомбежка была такая, что идущее впереди нас судно потонуло, и потонуло то, что шло после нас. Мы опять уцелели.

Но почему я так много пишу о прифронтовой полосе? Воспоминаний о войне много в эстонской литературе, они написаны поистине золотыми перьями: о путях-дорогах эстонского корпуса, о деревнях без мужчин в трудном российском тылу…

Ответ только один — наши дети целый год прожили рядом с фронтом, они учились бесстрашию и трудолюбию прифронтовой полосы. И пусть будет незатейливый этот, небеллетризованный, в каждой строке документальный рассказ о детях, прошедших сквозь горнило Великой Отечественной войны, еще одним ключиком к пониманию того, как советский народ, каждой клеточкой своей настроенный на мир, в ясное летнее утро ввергнутый в самую страшную в истории человечества войну, пришел к Победе.

Сейчас мы надолго и далеко уедем от войны. В воспоминаниях моих повзрослевших и даже постаревших «ребят» (теперь приходится это слово брать в кавычки) живет благодарная память о тех, кто помогал нам. Таких людей было много, настолько много, что рассказ о них даже по законам простого документального, жанра затянулся бы, во многом повторился, как повторялась изо дня в день человеческая доброта и чуткость в дни войны. Результат доброты этих людей, их — одномоментного ли или каждодневного внимания к детям в том виден, что дети уцелели, они не знали голода и холода, не болели и здоровыми, с сознанием своего посильного участия в победе, с надеждами на доброе будущее вернулись домой.

А сейчас мы надолго и далеко уедем от войны…

Две с половиной зимы и два лета

Одиннадцатого сентября 1942 года, после месяца путешествия по воде и по суше, которое, как и всякое путешествие, сопровождалось разными приключениями вроде того, что Этель без всяких последствий ночью упала с третьей полки прямо на Эллен, которая продолжала спать и только поутру, узнав от нас о падении, стала упрекать Этель за то, что она её «чуть не убила». Или вроде того, что я вместе с двумя огромными носатыми медными чайниками, в которых мы носили с вокзалов кипяток для всего артековского чая, попала в Челябинске под колёса товарного состава. Подогнуться вместе с чайниками под десяток поездов мне казалось куда проще, чем обойти вокруг нескольких десятков железнодорожных путей огромного Челябинского узла. И вот над моей согбенной фигурой и над чайниками тронулся состав, я мгновенно растянулась и крепко прижалась к шпалам. Длинный состав медленно прошёл надо мной, каждой осью толкая один из чайников, который поливал кипятком моё ухо, ребята на платформе выли так, что заглушали стук колёс, и я мечтала только об одном: чтобы поезд скорее прошёл, и они убедились бы, что со мной всё в порядке, ибо оси в товарных составах тогда были высокие и лежащего ничком человека задеть не могли. В конце концов мы вместе посмеялись над моим приключением.

Однажды днём мы проехали мимо белого столба, на западной стороне которого было написано: ЕВРОПА, на восточной: АЗИЯ. От встречного ветра ещё по-летнему пахло теплом и берёзами, с гулом проносились длинные железнодорожные мосты, и в реках плавали тени августовских высоких облаков. По ночам в окна поезда, который пропускал эшелоны с оружием, с танками, с частями Сибирской дивизии, глядели крупные незнакомые звёзды. Расстояния и просторы были такими, что у нас с каждым днём улучшалось настроение. Мы увидели и окончательно поняли, что никому, кроме людей, живущих на этих просторах, никогда не овладеть ими.

Высадились мы в двухэтажном, кирпичном и деревянном, ещё хранившем купеческий облик Бийске, уселись в очередной раз на грузовики, переехали через спокойную реку Бию по длинному деревянному мосту и выехали за город в золотеющую хлебную степь. Мирно шелестела бронзовая алтайская, по пояс, пшеница, ложилась под ножи жаток и косилок, мирно пахло тёплой половой и зерном. Через бурлящую Катунь переправились на пароме. И вот они, пологие алтайские предгорья… Постепенно их сухая желтизна переходит в краски, которые кроме как фантастическими и не назовёшь. Заросли багряного и даже фиолетового кустарника, оранжевые клёны, золотые лиственницы, гордые густохвойные тёмно-зелёные пихты. В природе разлито полное достоинства спокойствие. Красота Алтая показалась мне чистой, благородной, даже аристократичной, в ней не было ничего искусственного, ничего придуманного. Первой сентябрьской прохладой обласкал нас хрустальный воздух гор. Впервые прозвучали сибирские названия отдельных вершин с нетающими снегами — Белуха и Синюха. Вблизи наших деревянных двухэтажных корпусов тоже имелась горушка полукилометровой высоты, на её вершине столпились древние, похожие на культовое сооружение, камни, отчего пошло русское название этой горушки — Церковка. За ней всё выше, синея, уходили нескончаемые цепи горных хребтов, покрытых высоким пихтачём. Чуть только поднимался ветер, до нас доносился густой гул вековечной горной алтайской тайги.