Какого года любовь - Холли Уильямс

речь не только о браке или мужчинах – немыслимо, чтобы Роуз, самостоятельную, независимую Роуз подкосил такой вздор!

– Скажи лучше, милая, как ты здесь? С мамой и папой. Все в порядке? Иногда твои письма меня тревожат…

Летти в самом деле искренне волновало, как Роуз живется. Но спросила она об этом еще и затем, что хотела сменить тему. Признание в том, что проблема имеется, легче вынести, когда та сформулирована и произнесена вслух, тогда, возможно, она сможет чем‐то помочь.

– Ну, ты же знаешь. Здесь довольно странно без Берти. – Роуз взглянула на нее с неестественной, нарочитой улыбкой, противоречившей влажному блеску глаз. – Мы, мама, папа и я, мы, в основном, жизнерадостно делаем вид, что друг друга не видим. Это если честно, моя дорогая. Но я много и подолгу гуляю. И занимаюсь садом. Пока что просто планирую – но это планы с размахом!

– Правда? С этим… как его там… садовником?

– Да, он занимается этим столько лет, что у него нет ни одной свежей мысли, и он даже рад, похоже, что я проявляю участие. Я хочу многие клумбы переделать к весне и даже, знаешь ли, вмешаться в пейзаж. Поправить бордюр из кустарника, чтобы лучше обрамить вид. Высадить небольшую рощицу у беседки. Это держит меня на плаву. Есть о чем думать… прилагать руки…

– Делать что‐то свое?

– Да, именно так. Это моя сфера влияния!

– У тебя всегда должна быть сфера влияния. Ты хороша на командных должностях, помнишь? Я вот думаю, неплохо было бы поручить тебе всю эту чертову страну. Или Йоркшир хотя бы.

– О, Летти, дорогая, я думаю, это скорее твоя задача. А теперь скажи мне: ты примкнула к лейбористкам в Лондоне, ты ведь обещала, что сделаешь это при первой возможности, или к фабианцам, или к кому‐то еще из тех, кто всерьез участвует в агитации?

Но тут раздался визг, и две самые давние из подруг Роуз обрушились на них вихрем мехов, поцелуев и подарков, перевязанных бантом. Обе дамы были отъявленные снобки, и при каждой встрече с ними Летти сталкивалась с тонко выверенной комбинацией притворной любезности (“Какая брошечка! Где вы ее купили?”) и снисходительного пощелкивания по носу, неизменно оставаясь с чувством, что ее вежливо выбросили за борт.

Но на этот раз их прибытие спасло ее от нежеланных расспросов. Потому что не хотелось Летти признаться Роуз в том, что ни в какие группы в Лондоне она не вступила. Со всей искренностью она намеревалась посвятить себя социализму и так же рьяно, как Берти, ходить на митинги и дебаты, но в те несколько раз, когда он брал ее с собой, она была выбита из колеи тем, как мужчины, обсуждая что‐то при ней, говорили через ее голову, откровенно считая ее хорошеньким, но бессловесным приложением к мужу. А уж воспоминание о единственном собрании дам-лейбористок, которое она посетила, по‐прежнему вызывало у нее дрожь неприятия.

Члены закрытой группы общались между собой, налегая на устрашающие, непонятные пришлым аббревиатуры и интеллектуальный жаргон – как раз то, что Летти всегда норовила в статьях Берти искоренить. И когда она им представилась, было видно, что они в растерянности, куда ее отнести: изъяснялась она как представительница рабочего класса, одевалась же как светская дама (Амелия в подарок на свадьбу полностью обновила Летти гардероб, профессионально подобранный в Лондоне). И хотя она знала, что присутствующие дамы исповедуют – по крайней мере на словах – веру в равенство и возможности для всех, Летти охватил тот же страх, который она испытывала, пытаясь вести беседы с друзьями Берти и Роуз из верхов общества.

Под пристальными взглядами лейбористок она потерялась, ей сделалось жарко и неуютно, как будто шелковая блузка и приталенный жакетик сидят на ней кое‐как. Снова явилась та же назойливая мысль, что никуда она больше не вписывается, места ей нигде нет.

Летти молча оставила Роуз и ее ужасных подруг, одна из которых до бестактности гордо оглаживала свой округлый животик. Теряясь, к кому бы тут подойти, так все шумели, она поняла, что ей хочется куда‐то ретироваться. Лучше всего бы наверх, в спальню, полежать между прохладными простынями, одной…

Не странно ли: проводя в Лондоне одинокие, не занятые ничем дни, она тосковала по компании, и вот теперь, когда компания вокруг есть, жаждет остаться одна. Но, впрочем, мечтала она не о компании, а о деле. О том, чтобы заняться чем‐то достойным, а не вести эту праздную болтовню, в которой не дай бог коснуться политики, религии или войны – ни одной по‐настоящему важной темы нельзя задеть, даже с лучшей подругой, иначе проявишь свои дурные манеры, испортишь всем Рождество.

Летти устроилась в уголке у окна, рядом с высокой елью, увешанной шарами, колокольчиками и бантами, все красное с золотом, в тон. Ничего похожего на маленькую пушистую елку, которую они дома втискивали в угол гостиной и наряжали мандаринами и гирляндами из сушеных яблок.

Она сидела там, наблюдая за Берти и Роуз: как охотно общаются те с друзьями, родней и людьми, которых внутри себя презирают, как высокие их фигуры, которым от природы грации не хватало, умудряются перемещаться текуче и плавно, излучая при этом теплоту, чем Летти восхищалась все больше, потому что знала, что ей этого никогда не достичь. Откуда этот навык общения, удивлялась она. Определенно не от отца, который сама холодная сдержанность. Так, может, Амелия в молодости была примерно такой? Но во внешнем шарме свекрови Летти прозревала лишь видимость, иней, сверкающий ледяной налет, делающий нечто холодное внешне красивым.

– Это тебе.

Амелия подошла, будто ее безмолвно призвали, протягивая коньяк в хрупком хрустальном бокале. Вдруг возникло странное желание щелкнуть по нему, как он, зазвенит или вдребезги разобьется.

– Благодарю вас.

На низкий бархатный диван рядом с Летти Амелия опустилась томным движением человека уже хорошо выпившего, но контроля над собой не утратившего. Ей требовалось много, очень много, чтобы самообладание потерять, и куда меньше, чтоб обнажить клыки. Летти в обычных обстоятельствах вниманием она не удостаивала, так что ту встревожила даже такая близость.

– Нравится тебе тут? – В вопросе было что‐то от яда, и Летти не знала, как его нейтрализовать.

– Да, спасибо. Все очень… очень красиво.

Амелия издала свой низкий смешок.

– Ну, моей заслуги тут нет. Декорации давно меня не интересуют. – Летти на это промолчала, и двусмысленность повисла в воздухе, как посверкивающий на свету елочный шар.

Наконец Амелия вздохнула.

– Ну и каково тебе это все? Супружеская жизнь с моим сыном? В этом убогом доме?

Не помогая делу, перед Летти возникло видение: голый Берти в постели. Мерцающий летний монтаж: вот они хихикают то тут, то