Какого года любовь - Холли Уильямс

крестил Берти и Роуз. Что было бы мило, хмыкнул Берти после того, как они вдвоем посетили священника за месяц до церемонии, кабы бы не то, что, при такой древности, его присутствие грозит превратить венчание в похороны, завершив тем самым жизненную триаду…

В готовности Берти венчаться у священника, уважения к которому он не питает, Летти виделась тень лицемерия, и это не могло ее не коробить. И тихонько, про себя, она злилась еще на то, что обеты придется произносить в здании, где – пусть это всего лишь провинциальная англиканская церковь, ничего особо изысканного, – было просторно, прохладно и полно нарядно одетых людей, о которых она понятия не имела, а Берти к ним, как правило, не испытывал никаких чувств, тогда как дома, в их милой часовенке, прихожане, которых она близко знала с рождения, все сидели впритык друг к другу, локтем не пошевельнуть.

Вера в Бога ввергала Берти в недоумение, и Летти видела, что религиозное чувство он норовит упростить, умалить, объяснить его осторожно любовью к соседям, ритуалам и пению – ужать до понятий, которые можно рационализировать, сведя высокое к человеческому. Чего он, похоже, не разумел, так это чувств, которые охватывали ее при общении с Богом: какая чудесная легкость возникала в теле, как размывались собственные границы, как сливалась она с чем‐то огромным, вечным, прекрасным. Разговоры о Боге Берти сбивали с толку, стесняли.

Прошу тебя, Боже, беззвучно прошептала Летти, пожалуйста, пусть сегодня все пройдет хорошо. Обычно она не пыталась с Ним договариваться – совсем не для этого Бог, в самом‐то деле, – но ее ужасало, что слишком много всего может пойти не так.

– Что ж, нам пора, Летти моя любимая.

Эван перевел на нее серьезный, суровый взгляд. Подставил ей свой локоть, показавшийся таким прочным и твердым, когда она положила на него ладошку, что она вцепилась в него как в свою единственную опору. Дверь в церковь распахнулась, и Эван, всей грудью вздохнув, повел ее по проходу – навстречу ее новой жизни. К ее новой семье.

Тут заиграл орган, слишком громко, на вкус Летти, и все разделенные проходом лица обернулись на них.

Последним, кто обернулся, был Берти. Ему хотелось сделать как‐нибудь так, чтобы этот момент принадлежал только ему. За те месяцы, пока они выясняли отношения с родными, договаривались насчет даты венчания, составляли списки гостей и продумывали ход торжества, само событие, свадьба, все больше стало напоминать публичное действо, разыгрываемое ради других.

Но ему не хотелось, чтобы это было так. Ему хотелось, чтобы свадьба значила что‐то и в их с Летти личном представлении друг о друге.

И вот она уже там. Медленно приближается, стройная, бледная и какая‐то словно отполированная, как статуя, гладко причесанная, в атласном платье, – и все же, когда они столкнулись глазами, между ними снова вспыхнула та самая искра, как тогда у камина в маленьком пабе, в Бреконе.

Мгновение во времени. Мгновение вне времени. Когда глаза говорят “я люблю тебя” посреди толпы, и никто их не слышит, только они двое.

И все волнение, терзавшее Берти, пока он ждал ее, глядя на то, как две половины церкви поглядывают одна на другую через проход с любопытством и настороженностью, куда‐то делось, исчезло. Дойти до этого момента оказалось куда как непросто; он дорого обошелся обеим семьям. Но он того стоил.

Затем время ускорилось, и церемония прошла чередой вспышек, которые он старался удержать, запечатлеть в памяти. Оглушительное “Я отдаю” Эвана на вопрос “Кто отдает эту женщину?”, от которого звякнули стекла витражей. Викарий запнулся, произнося “Перегрин”, ненавистное второе имя Берти, на что Летти иронически вскинула крутую темную бровь. Ее сторона заглушила его сторону, запев “Калон лан”, “Чистое сердце”, валлийский гимн, на котором Летти настаивала, хотя викарий этого не одобрил. Улыбка на лице Тоби, когда тот протянул им кольца. И холодная, гладкая тяжесть золотого обруча.

“Любить, почитать и повиноваться…”

“Пока смерть не разлучит нас…”

“Да”, – подумал Берти.

Кольцо скользнуло на ее палец так правильно и надежно, как ключ в замок.

“О боже”, – подумала Летти.

Но потом ее поцеловали, и это был Берти, ее Берти, а все остальное куда‐то делось. И когда она вышла из церкви в новую жизнь, колокола били, били и звенели в их честь.

Глава 8

Октябрь 1948 года

Летти застыла на кухне как вкопанная. В доме стоит тишина. Она никак не может решить, что сделать: выйти в сад, чтобы нарвать цветов, или подняться наверх, чтобы… чтобы что?

Замерла, завороженная тишиной. Только на деле это не тишина: этажом выше слышны шаги горничной Клары, та прибирает в спальне или библиотеке.

Как с ней разговаривать, с горничной, Летти понятия не имеет. В гостях, в Фарли-холле или в Мерривезере у Тоби, этот вопрос никогда ее не заботил – но тогда гостевание там казалось каким‐то улетом вдаль от реальной жизни. Теперь же рядом незнакомка, ровесница, которая тут в доме, ходит меж них, но все ж таки никогда по‐настоящему не общается. Она не ровня.

По сути, это жизнь Летти крутится вокруг Клары. Большую часть дня она проводит, прислушиваясь к ее шагам, чтобы вовремя смыться в другую комнату. И одно то, что она прислушивается, само по себе заставляет ее ощущать себя застылой, скованной, неуверенной.

В холле снова затеяли перезвон напольные “дедушкины” часы. Ей не нравится, как безжалостно расправляются они со временем, деля день не на часы, а на половины и даже четверти часа. Но дедушкины часы в буквальном смысле принадлежали дедушке Берти, так что тот ни слова в укор им не дозволяет сказать.

Шаги на лестнице, и Летти спешит к задней двери и торопливо выходит. Их городской дом, высокий и узкий, примыкает к столь же узкому саду. Косой осенний свет придает всему медовый оттенок, словно смотришь сквозь бокал сладкого вина: газон, аккуратные грядки, огородик, разбитый арендаторами во время войны и все еще нужный. Летти нравится плодовитость и изобилие капуст, скромняг цветной и белокочанной: толстенькие, лохматенькие кругляши, как на корточках, посиживают в ее саду.

Еще довольно тепло, еще можно выйти на улицу без пальто – возникает иллюзия, что в Лондоне мягкий климат. Но шепоток холодка вокруг ног напоминает, что предстоит смена времен года. Сливовое дерево, сбросив свои плоды, покачивает последними ржавыми листками. Летти срезает запоздалые цветы, распустившиеся между голых уже стеблей. Две бравые розочки, персиково-желтые с малиновым краем, как небо в самом конце заката. Сад, который она так любила все лето, увядая, сделался бурым.

И все‐таки лето было блаженное – начавшись их свадьбой, которая прошла на удивление гладко,