Божии люди - Митрополит Федченков

– Отец, отец! – будит она его тихо. – Вставай, покарауль корову!

Она всегда называла его "отцом". При посторонних людях говорила: "Афанасий Иванович", этим она хотела выразить почтительное отношение к нему пред чужими. Никогда она не называла его ласковым уменьшительным именем. Он обычно называл ее тоже "мать", при людях: "Наталья Николаевна"; не помню, чтобы он позволил себе именовать ее ласково – "Наташа". Может быть, это бывало в первых годах совместной жизни? – не знаю... Дети звали: "папа" и "мама"; и всегда обращались к ним непременно на "вы", говорить им "ты" нам казалось совершенной развязностью, невоспитанностью... ворочусь назад...

Отец, нимало не возражая, медленно поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по груди... И закуривает. Он не любил ни папирос, ни "турецкого" табаку, считая их слишком слабыми; "махорка", "полукрупка" – вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя часть до утра; и теперь "закуривал" ее не спеша... Он ведь по происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, – хохлом; причем это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды, так же как мы о себе говорили : "русские" ("кацапы" – не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого слова)... Но об этом – после...

Затем отец также бесшумно и без разговоров уходил подкармливать и отгонять корову.

А мать заканчивала печку: топили больше соломой, дрова – потом уже – были роскошью.

Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала... Потом – курам... Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим тестом...

Отец возвращался с сельского "выгона" (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке, помогать матери, в чем нужно было.

А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела все велись тихо: " Не разбудить бы!"

Животные и куры успокаивались... Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо кашу; и непременно – чай, в скоромные дни – " с молоком", в "забелку": сливки "снимались" на масло, которое потом продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т.е. детей; молоко же мы употребляли лишь "снятое" и тому были рады... Отец был доволен какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос – "слаб".

Потом он уходил в "контору": он был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? – мы не знаем... Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".

... А мы все спали...

Вдруг мы слышим: растворяется дверь и врывается мама... В это время, которое я описываю, мы имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть "столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево было две спальни: женская и мужская...

Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы , сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей – самый младший – в это время он был уже семинаристом, а я – студентом, недовольно возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.

Все мы умываемся, немного молимся. И выходим из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.

Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя словами "пить чай". Потом берем "книжки" для чтения и уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.

А мать продолжала хлопотать: то мыла полы, то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять кормила "живность", то пекла хлеба, а потом "готовые" ставила боком на полку, то уже готовила обед.. Она обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они ей все же помогали.

Так приближался полдень...

Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда солнце и – светлый радостный день.

Иногда был и дождь с грозой, но это не нарушало, а дополняло красоту дня...

К обеду мы возвращались с поля...

Стол был уже готов. Ели мы вообще – из одной "чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за столом, помолившись, молчали.

После обеда убирали, вероятно, сестры. А мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала туда подушку и почти сразу засыпала... Под кроватью – потому, что там не было мух за одеялом...

А мы опять брались за книжку для чтения...

Проспавши с час, она быстро вскакивала, и опять – за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными "спицами" чулки... И что-то думала... Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты ее мысли.

Подходит "полдник": так назывался 4-й час... Опять – чай... Скоро – и вечер... Куры уже на нашести... Приходит из стада корова. Мать доит ее... Немного снова подкармливает ее по меже... Восемь-девять часов... Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего – 15-17 часов в день... И ложится уже спать – после ужина... А мы – опять на гулянье.

Отец иногда посидит с нами вечером... И смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то мы "наткнемся" на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица".. Это я и сейчас помню... Еще говорил отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об "Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку "Стожаров" (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)... И мы любовались прекрасным небом и звездами... Иногда вспоминается и красивая луна, но это почему-то помню реже.

Характерно, что отец никак не соглашался с общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу делал бы ежегодное движение. Я, как "ученый" сын, старался поддержать Коперника, – но безуспешно...

А мать давно уже спала... Завтра снова начинать рабочий день часа в три утра... А отцу – свой труд...

Перед смертью мама предлагала ему еще послать за доктором, а он ответил ей: "Нет, мать, не хлопочи зря: я чувствую, мне не поправиться. Пожил, потрудился, пора и на покой мне".

Оба трудились всю жизнь... Хорошие были люди.

Их было три в наших краях, в разных селах, три-четыре человека. Так называли этих девственниц потому, что они всегда одевались подобно монахиням, в черное, иногда их именовали "вековушами", так как они век вековали незамужними. Обыкновенно они по умершим читали Псалтирь, – где их звали. В остальные дни они скрытно жили в какой-либо маленькой хате, или "келии", на огородах; как проходила их жизнь, мы не знали: вероятно, читали какое-нибудь молитвенное правило, клали земные поклоны, занимались в "свободное" время какой-либо работой.

Никогда ничего худого про них не говорили.

В храме они были первыми, уходили – последними. Стояли обычно в сторонке, сзади всех... Своей "стаиной". На молитвах – кланялись низко, кладя кресты твердо, как полагается по-уставному. Никогда не говорили и вообще были молчаливыми.

Почему они не вышли замуж, не знаю. Но я хорошо помню, что две из них были даже красивыми: одна – с удивительно белым лицом, блондинка, – хотя волоса их были укрыты черным большим платком, низко надвинутым на глаза; другая, с тонкими чертами лица, брюнетка: а вот замуж не вышли... Видно, думается мне, не пожелали замужества по тем же религиозным убеждениям, которые иных направляют в монастыри. Только здесь было свободнее, чем при послушании в обители.

Про святость их тоже не говорили люди, хотя относились к ним с почтением... Народ наш был разборчив в употреблении слова "святой", – вопреки сектантам.

А третья, известная мне "слепая Даша", была удивительным человеком. Слепая от рождения – у ней в больших глазах белки были без зрачков – она как-то научилась по слуху Псалтири: все псалмы и междопсалмия она знала твердо наизусть. 150 псалмов – это не легко запомнить, да еще в порядке их! Довольно полная, с округлым лицом, с расширенными глазами – как это делаем мы, зрячие, когда прислушиваемся к чему-либо, с рябинками на лице, всегда довольная, даже ласково-улыбающаяся при разговоре... Немыслимо было даже подумать, чтобы она кого-либо осуждала! Она особенно твердо крестилась, вдавливая персты в лоб, живот и плечи.