Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом... а может, еще и выпутаюсь?

- Именем Господа, - торжественно спросил меня, - как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами?

- Нет!

- Клянись!

- Клянусь именем господним!

- Ведомы ли тебе молитвы?

- Какие именно?

- Читай все, что знаешь.

Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.

- Довольно! Почему ты переиначил слова?

- Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.

- Они снова потолковали и тот, кто вел допрос, сказал чуть мягче.

- Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты.

Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому-то свои шрамы - это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто-то узнает, что _о_н_и_ творили со мной.

- Нет, стыжусь!

- Отбрось стыд, как перед лицом Господа, - посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их!

Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щелкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод замораживал стыд.

А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дернулся, что-то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:

- Где это тебя?

- В тюрьме, - буркнул я сквозь зубы.

- За что?

- Понравился.

Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.

Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.

Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твердо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдет и тут.

Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память - моя гордость и мое проклятье - не подведет меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда?

Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счет в мою пользу, но это еще не победа. Они еще что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще...

Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:

- Нам не в чем тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?

- Я в вашей власти, наставник.

- Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?

- Чем скорей, тем лучше.

Я все еще ничего не боялся. Страх будет потом - если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь - и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?

А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костер, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.

- Ты готов, брат?

- Да, наставник.

Слово "брат" - это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий - но все-таки проблеск.

Он за руку подвел меня прямо к огню и показал в самое пламя:

- Видишь, знак господень?

И я увидел среди углей раскаленный докрасна диск.

- Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.

Я кивнул, потому что не мог говорить. И все-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне.

Я уже мог говорить и хрипло спросил:

- Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.

- Господу все равно, - ответил он тихо.

Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!

Но все решено и нет обратного хода... Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно - чем быстрее, тем больше надежды! - сунул левую руку в огонь.

Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.

- Как клясться? - прохрипел я сквозь красный туман.

- Клянусь...

- Клянусь...

Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы - только тупое, каменное упрямство.

- Бросай!

Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль все равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.

Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на нее посмотреть.

- Добрый брат! - сказал священник умильно. - Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!

- Слава богу, - сказал я устало. - Это все, наставник?

Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвел взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской - и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, изможденное, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нем была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.

- Это все? - спросил я его.

- Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел...

- Зачем же вы позволили?

- А кто знал, что ты вывернешься?

- А теперь что?

- Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.

- Присесть бы, - сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль...